Энтони Берджесс - Человек из Назарета
— Разрешите оставить корону, господин?
— Да, да. Пошли уже, мы опаздываем.
Теперь Иисуса привели на располагавшийся недалеко от казармы сирийцев дровяной склад, где старик и мальчик изготовляли кресты для распятий. Старик посмотрел на Иисуса так, словно прикидывал, подойдет ли тому новое одеяние. Обращаясь к командиру, старик произнес:
— Он очень большого роста, господин. Это тот, для которого приготовлен новый крест?
— Цельный крест, ты хочешь сказать?
— Я уже говорил, что это не очень хорошая идея, господин. Я, конечно, не думал, что будет кто-нибудь такого роста, как он. Уж очень он велик, да.
На складе хранились перекладины, которые должны были прикрепляться на месте казни к врытому в землю вертикальному столбу. Но среди перекладин лежал и один новый, очень красивый крест, уже собранный с помощью хитроумных пазов и шипов. Однако в месте крепления перекладины к столбу один-два хитрых гвоздя все-таки вышли наружу.
— Хорошее дерево. Мне пришлось много над ним потрудиться. Жалко, что будет весь залит кровью. Да уж так устроена жизнь, да. Надеюсь, донесешь его? — с сочувствием обратился он к Иисусу. — Здорово же они тебя обработали. Что это у тебя на голове-то?
Иисус оставил вопрос старика без ответа. Поглаживая дерево и вдыхая его запах, он задумчиво произнес:
— Кедр… Ты был плотником?
— Был?! Да я по сию пору и есть плотник, дружище! Ты только взгляни! Ровно, прямо, хорошо опилено, хорошо остругано! Грех и позор пускать эту прелесть на такое дело. На саму-то работу никто и не посмотрит, это уж точно. Да еще эти мерзкие огромные гвозди. И ты спрашиваешь, плотник ли я? Ну, это последнее оскорбление, скажу я тебе. Каждый занимается своим делом, а других это не должно касаться.
— Я тоже был плотником. Хороший плотник не должен так забивать гвозди в месте крепления. Пазы и шипы сделаны на скорую руку.
— Ну… — Старик почесал подбородок. — Как я уже сказал, едва ли кто это заметит.
— Бог заметит. Бог хорошую работу ценит, дурную же порицает.
— Ну, довольно, — оборвал его командир отряда. — Кончай проповедовать. Бери эту штуку и трогай. Совсем неблизкий переход нам предстоит.
Когда Иисус нагнулся, чтобы поднять крест, капли крови упали на чистую, свежеоструганную поверхность. Старик, будто смирившись с этим, тяжело вздохнул и сказал:
— Да, вес. Даже для такого, как ты. Тебе нужно найти эту самую точку равновесия — так ее, кажется, называют.
— Центр тяжести. Я знаю, — ответил Иисус и поморщился от боли, когда крест лег на его плечо в том месте, где была содрана кожа и кровоточила рана.
Он нашел центр тяжести, и крест, слегка качнувшись, замер — равновесие было установлено. Он знал, что сильнее всего будет страдать от боли в руках, поддерживающих крест, а не от раздражающих ссадин, которые вскоре натрет на коже громадный кусок дерева.
— И все-таки хорошая работа, — произнес старик, обращаясь к командиру. — Теперь, когда он поднят, можешь рассмотреть его получше, господин. Ну что, все? — Обернувшись к мальчику, он заявил: — Можем теперь закрывать мастерскую, малыш. Как говорится, vale, schalom, andio и все прочее в этом духе.
Место, где совершались казни, было на вершине горы, которую из-за ее очертаний называли Голгофой, что означает «лобное место». Гора эта находилась и, разумеется, до сих пор находится к юго-западу от Иерусалима — сразу же за городской стеной.
Молодой командир сказал:
— Да, нелегкий будет путь. Больно тебе? Ничего, скоро все закончится. Ну, не так скоро, конечно…
Итак, переход начался. Чтобы поддерживать темп движения, один из солдат бил в небольшой барабан восточной работы. Другой нес под мышкой табличку с богохульной надписью на трех языках. Иисус, шедший впереди, чтобы его можно было поднять ударами плети, если он упадет, или подгонять, если он начнет отставать, старался идти быстрее и держать свою окровавленную голову прямо. Однако крест был слишком тяжел. Приближаясь к главной улице города, проходившей с востока на запад, они могли уже слышать, как шумит огромная толпа, звенят мечи и младшие командиры из оцепления отдают приказы. Эта толпа собралась вовсе не для того, чтобы увидеть идущего на казнь Иисуса, — людям хотелось выразить свое отношение к предстоящей гибели двух зелотов, которые не более чем за четверть часа до того прошли этой же дорогой, неся на плечах перекладины для крестов.
Толпа — странное животное. Она, несомненно, имеет свою собственную душу, абсолютно непохожую на души людей, ее составляющих. В это время, благодаря освобождению Вараввы, ярость толпы, вызванная осуждением на казнь Иовава и Арама, приобрела несколько иной характер. Варавва шел во главе большой группы людей и был хорошо виден. Толпа громко приветствовала его и поздравляла с освобождением. Когда появился Иисус, многие прочли надписи на табличке и были крайне раздражены его притязанием на царскую власть. Но они не могли знать, было ли это притязание самого Иисуса, или здесь таилось что-то иное — может быть, просто наглая издевка римлян. Иисус казался более огромным, чем когда-либо, — человек, похожий на спокойного, невозмутимого буйвола, весь в крови, с неимоверно тяжелой ношей на спине. Тот факт, что люди никогда прежде не видели подобного креста (обычная процедура, как я уже говорил, предполагала наличие съемной перекладины), вызвал в них благоговейный страх и замешательство. Мгновение стояла полная тишина, затем над толпой вдруг послышались рыдания женщин. Некоторые шепотом говорили, что одна из этих женщин — статная, державшаяся с благородным достоинством — мать преступника. Поднялся гул сочувствующих голосов, и командир отряда, совершавшего распятия, почувствовал, как его охватывает озноб. Несмотря на свой сравнительно небольшой опыт, он хорошо знал, что подобный сдержанный ропот таил в себе угрозу бо́льшую, нежели любые выкрики, проклятия и камни, летящие из толпы. Именно это нервозное состояние заставило его слегка задеть Иисуса сбоку плетью. Тот повернулся всем телом (крест описал в воздухе огромную дугу) и с сожалением посмотрел на командира отряда.
— Ну иди же, — произнес командир почти умоляюще. — Мне это нравится ничуть не больше, чем тебе.
Иисус обернулся к толпе и заговорил своим громким, звенящим голосом, обращаясь к женщинам Иерусалима:
— Дщери иерусалимские! Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших; ибо приходят дни, в которые скажут: «Блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!» Тогда начнут говорить горам: «Падите на нас!» и холмам: «Покройте нас!» Ибо, если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?[129]
Слова очень загадочные и, по-видимому, относившиеся не к событиям происходящим, но к событиям грядущим, а потому внушавшие еще больший страх. Страх этот усиливался неосознанным, каким-то почти животным чувством беспокойства, которое в это время многие начали испытывать, заметив, что ветер изменил направление и небо затягивали тяжелые серые тучи.
Нервным движением командир подтолкнул Иисуса рукояткой плети. Как раз в этот момент — не из-за слабости и головокружения, но споткнувшись о большой камень, оказавшийся у него под ногами, — Иисус едва не свалился вместе с крестом на землю. И тогда над толпой зазвенел прерывающийся голос какого-то человека:
— Римское правление?! Римское правосудие?! Я плюю на ваше римское правосудие!
У командира отряда начали сдавать нервы:
— Кто это сказал? Кто? Где он?
— Там, господин. Вон тот.
Двое солдат из оцепления схватили этого человека. Он оказался тщедушным и уже немолодым, но все же держался бесстрашно и плевался по-настоящему. Один из легионеров сказал ему:
— Хочешь попробовать, что это такое, да? Ну, давай, возьми у него крест, попробуй!
Нелепая сцена, когда этот человек пытался принять крест у Иисуса и тут же терял равновесие от непосильной ноши и падал на землю, только усилила то непонятное, противоречивое чувство, охватившее толпу, которое никоим образом не могли бы выразить ни камни, летящие в римлян, ни крики протеста против их произвола. Каким бы ни было совершавшееся теперь зло, оно было слишком велико и всеобъемлюще, чтобы мятеж зелотов мог остановить его.
Когда человек этот в третий раз не смог удержать крест, рухнув вместе с ним на землю, Иисус осторожно поднял несчастного и спросил:
— Как тебя зовут?
— Симон. Только что из Киринеи… на Пасху… Никогда не думал, что мне… придется это делать.
— Прими же мое благословение, Симон, если пожелаешь. Не давай волю гневу. Прощай врагов своих.
Эти слова Иисуса придали новые оттенки и новую силу бушевавшим в толпе эмоциям, настолько сильным и противоречивым, что они уже готовы были выплеснуться наружу. Толпа издала такой низкий и угрожающий рокот, какого никто из ветеранов римской оккупационной армии прежде не слышал. В этот момент солдат, бивший в барабан, швырнул его на землю и выкрикнул на латыни с сильным иберийским акцентом:
