Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
Неохотно опускается вечер. До какого часа продлится танец электрических фонарей на берегу моря? Успеет ли тень от клумбы перепрыгнуть через решетку и нырнуть в воду? Уже глубокая ночь, но генуэзцы спят вполглаза, так как ветер продолжает тоненько посвистывать у них в подушке.
На лужайке в Стурле подле стоящей особняком маленькой виллы никак не могут утихомириться несколько пустых консервных банок и бумажный сор: это сплошная, нескончаемая жалоба, печальное и тонкое стенание; хозяин дома к ним уже привык, как привыкли и мы с вами к мысли о смерти.
Святоши
Мы с художником Ченни поднимались по крутой лестнице в его студию на улице Святого Винченцо в Генуе. Это невзрачная, но многолюдная улочка, где что ни шаг, то лавка. «Нет уж, поровну так поровну, — говорило время от времени солнце осеннему дождю, начинавшему вдруг барабанить по крышам, — теперь моя очередь». Что ж, и в Неаполе в октябре происходит то же самое — тот же нескончаемый и неразрешимый спор, а что касается картин Ченни, то я и сам не знаю, почему мне захотелось на них посмотреть; я приохотился к живописи слишком поздно и похож в этом смысле на тех старых греховодников, которые в отчаянии призывают священника лишь после того, как врачи подтвердили им, что они обречены. Ну, в общем, Ченни сказал мне, что закончил недавно своих «Святош», и вот мы, слегка запыхавшись, поднимаемся по крутой лестнице; наконец мы добрались до полутемной площадки, где сидел кот моего приятеля, буравя темноту настойчивым вопрошающим взглядом, а из-за закрытой двери, словно ответная исповедь, пробивался к нему слабый свет. Ченни открыл дверь, мы вошли, и я увидел на мольберте картину — поразительную, но при этом совершенно простую, даже простодушную. Задача живописи состоит в том, чтобы побудить людей любить друг друга, а также предоставить возможность целенаправленного воздействия всем цветам, всем краскам как внутри нас, так и снаружи, которые без этого пребывают в состоянии бессмысленного бездействия или столь же бессмысленного, хаотического борения; вот почему хорошая картина поражает нас и в то же время успокаивает. Я смотрел на двух святош, написанных Ченни, и думал: «Да-да, это они, святоши, с их стертыми от поклонов коленями; это их потухшие лица, смешные и в то же время зловещие, лица той восковой желтизны, какая бывает у соломенных сидений церковных стульев; каменные лица, на которых застыли страх и решимость, а вокруг — тусклый свет исповедальни, и все остальное как будто прикрыто краем пыльной шали; да, это действительно святоши, все святоши, которых я знаю».
И я хочу о них поговорить. Потому что для меня настала пора их понять. Я не делаюсь святошей сам только потому, что этому противится пол, к которому я принадлежу; мой пол привык к сдержанности перед алтарями: он легко преклоняет колени, но сразу же после твердым шагом выходит из церкви; и хотя его взаимоотношения с Небом носят регулярный характер, они торопливы и чувствуется в них какая-то едва заметная уклончивость; в расцвете лет, платим ли мы налоги или веруем в бога, мы делаем это с одинаково вежливой добросовестностью. А вот святоши — нет, святоши рассуждают так: «Кто подарил нам дни нашей жизни? Ему мы и должны их вернуть». Церкви закрываются на ночь только для того, чтобы заставить святош отправиться спать, но достигают ли они этой цели? Так же как скульптурное изображение святой на собственном ее надгробии не покидает церковь даже глубокой ночью, так же в тиши дома рядом с робкой хвалой, которую возносит лампадка священному изображению, продолжает звучать и молитва святоши. Зимними утрами, когда, кажется, оледенело все на свете, только коралловые четки святош и сохраняют тепло; живым, находящимся в непрерывном движении, им не холодно, и чудится, будто каждая из святош держит в руке собственную аорту; облачко ее дыхания смешивается с кадильным дымом, и, слившись, они поднимаются вверх. Кто оплакивает мертвого за два часа до того, как гроб появится в церкви, и спустя два часа после того, как его вынесли? Святоша. Кто просит бога охранить невесту, которая слишком отвлекается звуками органа? Святоша. Кто говорит «Блажен ныне и вовеки веков» младенцу, который плачем протестует против воды и соли во время церемонии крещения? Святоша. Она везде, она всюду, со всеми своими юбками и вздохами, с бесконечными своими изъявлениями благодарности. А как вы думаете, почему все-таки настает минута, когда она встает и, рассыпаясь в извинениях перед каждым святым, самым длинным кружным путем пробирается к выходу? Повиновалась ли она скрежету ключа, которым в темноте орудует в дверях церковный сторож, или самому богу, которому пришлось специально явиться сюда, чтобы закричать: «Хорошо, хорошо, я все решу потом, а сейчас хватит, можете идти». Бог вынужден быть резким — иначе святоша умерла бы прямо в церкви от голода и усталости.
Я хорошо знаю святош, Ченни, знаю их платья, их черные покрывала. Сколько же пришлось им молиться, если отсчитывать от эпохи катакомб до сегодняшних дней; море могло сто раз заполниться их слезами! Святоши — это определенный сезон человеческой жизни, и как приходит осень на улицу Святого Винченцо, так для каждого из нас приходит пора их понять. Чего они хотят от бога, эти смиренные батрачки молений? В религиозных церемониях они занимают самое последнее место. На самом верху сияет белая звезда святого духа, за ним следуют Дева Мария и апостолы, святые и блаженные. У подножья алтаря епископ со своей свитой, священники, дьяконы, протодьяконы и небольшая группа лиц низшего ранга. Потом монахини, монахи, те, кто, не имея духовного звания, работают в монастырях, семинаристы, слушатели духовных академий. Затем знатные прихожане, затем верующие из случайных посетителей. И после всех — святоши. «Ite, messa est»,[55] — провозглашает отправляющий богослужение, но святоши не уходят. Скорее уйдет, поднявшись с крышки своего саркофага, мраморная святая. Они не только не уходят, именно этот час, когда гасильник, дотянувшись до каждой свечи, гасит один огонек за другим, и есть их час. Сгрудившись в каком-нибудь одном углу, они запевают литанию или гимн. А если близка пасха, то переходят от изображения к изображению, заново переживая все этапы крестного пути: вот в Гефсиманском саду на теле Иисуса выступает кровавый пот; вот он воскресает на третий день; он глядит на неутомимых служительниц благочестия из каждой старинной рамы, и совершенно очевидно, что только благодаря им он и добрался до той горы, где принял положенную ему муку и славу, разрешив смерти коснуться своего тела.
Год состоит для святош из пасхальной недели, месяца Девы Марии,[56] рождества, поста, вознесения, праздником Двенадцати Евангелий и не менее изнурительных будничных богослужений; о существовании остального мира они знают только потому, что иногда в церковь заглядывают миссионеры, которые рассказывают с амвона о Китае, или Боливии, или Австралии; это им, вновь открытым людям и землям, посвятят они отныне ежедневные дополнительные «Да святится» или «Хлеб наш насущный».
Не думай, Ченни, что, когда бронзовые врата затворяются, все они, до последней, выходят из церкви. Кто чистит медь вместе с церковным сторожем? Кто снимает паутину с ушей и пальцев святых? Кто заботится о хлебе для празднества святого Антония и оливковой ветви для вербного воскресенья? Это они, святоши, снуют по церкви с тряпкой в руке, без устали преклоняя колено перед каждым алтарем. Иногда любопытная луна, заглядывая в высокие окна, ищет и находит их здесь даже ночью — так лунный луч вдруг освещает в лесу мертвое тело.
В сущности, что мы знаем о святошах? Среди них есть здоровые и больные, много старых и уродливых, но есть молодые и красивые; та — девственница, а у этой было десятеро детей; одни из них бедны, другие богаты; у этой нет никого, кто бы о ней позаботился, а ее соседка по скамейке упрямо, даже яростно сопротивляется всем изъявлениям любви со стороны бесчисленных родственников. Отчего это, Ченни? Ты, который так хорошо нарисовал двух своих старушек, показав нам их восковые желтые души (такая желтизна бывает у соломенных сидений церковных стульев), можешь ты догадаться, почему они стали святошами?
Так вот, это знаю я, с тех пор как года мои устремились к пределу, который я еще не ясно различаю, но который не может быть слишком далеко. Так что же, в сущности, со мною происходит? Да, конечно, у меня есть дети и работа, а еще планы, надежды, знакомства — все это так. Конечно, мне не все равно, день сейчас или ночь, холодно мне или тепло, сладко или горько. Но ко всему, чем я занимаюсь, я отношусь теперь как-то отстраненно — без прежней пылкости, без прежней страсти. Я сижу на крыльце и молчу, и мне все равно, что я держу между коленями — лопату ли, двустволку или гитару: я смотрю на них и не двигаюсь. Солнце может остановиться, или вернуться вспять, или упасть — напрасно вы будете стараться обратить на это мое внимание, напрасно будете звать меня бежать вместе с вами, вместе с вами кричать. Или наоборот — какая-то неожиданная удача, нужно радоваться, и я согласен: да-да, я тоже приду, непременно, но попозже… завтра. Повторяю, что же все-таки со мной происходит? Я так изменился, и мне кажется, что и у хлеба с водой тоже изменился вкус; и на всех лицах совсем новое выражение, которое мне не интересно — такое выражение бывает у людей, пересекающих границу, когда во время бесконечных перемещений на таможне их чемоданов они смотрят друг на друга, но не видят.
