Николай Крыщук - Кругами рая

Очень резкий запах. Ты же не девушка, которая не уверена в себе?

Лицо Дуни пошло пятнами. Так Гриша называл ее только в минуты близости, выворачивая иронией нежность. Сейчас этим словом он обманывал себя или ее, неважно. Ей оставалось только гадать, хотел он сказать грубость или совсем уже потерялся, разучился, и самое время его пожалеть. Но она ответила так, как если бы флаг уже воткнут был в полюс холода:

– Во-первых, ты мне давно духов не даришь. А во-вторых, может быть, я и есть та девочка, о которой ты так деликатно сказал.

Гриша стоял, уставившись в пол. Один глаз его почти закрылся. Рука крепко сжимала косяк, сам он покачивался, и Дуне казалось, что вот-вот может упасть.

– Все не то, – сказал он наконец. – Все. Не. То. Просто я сегодня пытался вспомнить… И у меня не получилось. Понимаешь?.. – Он помолчал, не меняя ни положения, ни взгляда. Потом заговорил снова, с паузами: – Ты знаешь… Вот что… У меня к тебе будет большая просьба…

Дуня знала, что он ждет, чтобы она спросила какая. Хотя это было совсем не обязательно, мог и так продолжить. Но он ждал, как всегда, и, как всегда, у нее не хватило характера.

– Какая? – спросила она.

– Я прошу тебя, пожалуйста, улыбнись широко.

– О, Господи! – расхохоталась Дуня, потому что вспомнила: это был когда-то его стиль, нет, общий стиль их всех, ироничных и сентиментальных. – Ты что, Гришка? Мы ведь уже не школьники.

Глава тридцать четвертая

АЛЕКСЕЙ ИЩЕТ ВСТАВНУЮ ЧЕЛЮСТЬ АНИСЬИЧА, ЗНАКОМИТСЯ С РЫБАКОМ, ПОХОЖИМ НА ОЛЬБРЫХСКОГО, ССОРИТСЯ С МАРИНОЙ ИЗ-ЗА КСЮШИ, В ТО ВРЕМЯ КАК ЕГО УЖЕ РАЗЫСКИВАЕТ МИЛИЦИЯ

В уши ударил джаз. Музыка тут же затаилась, но не ушла, а сосредоточивала, готовила, размягчала и затягивала публику в ожидании другой мелодии, которая шла навстречу издалека и подходила все ближе, сопровождаемая глухими синкопами. Алексей подумал, что музыка звучит в нем, приснилась и сейчас вот-вот прекратится. Было бы жаль. Он осторожно повернулся на своем трехспальном кожаном троне, на котором спал одетым.

Инструменты вдруг снова зашлись, но тут же опять провалились в тишину. Так происходило несколько раз. Лишь соловьи не затихали, торопливо выпивая несущуюся с небес, только им доступную струю воздуха.

Ослепленный, Алексей не сразу обнаружил метрах в двадцати от крыльца густое сплетение сирени и рябины, из глубины которого доносился концерт. Самих исполнителей видно не было, но ветви дрожали от перенаселенности.

Память показала ему вчерашнее, все целиком, и тут же свернуло его и уложило в какую-то ячейку, как будто заранее подготовленную, не близко и не далеко, чтобы и на глаза не лезло, и всегда можно было найти. Он принял это с продолжающим его удивлять спокойствием, без похмельного испуга и сомнения в реальности. Ужас исчезновения в сохранно летящем, светящемся клубочке виделся ему так же отчетливо, как и застигнутый им, вечно длящийся, ненасытный поцелуй Тани и отца. То и другое легло в грунт утреннего состояния, в котором была преддорожная тревога, чувство освобождения и не нашедшая пока себе применения деловитость.

Направившись машинально к источнику, Алексей остановился у сосны, к которой было приклеено объявление: «Задушевно прошу нашедшего верхнюю и нижнюю челюсть вернуть ее владельцу в строение номер 17. Отблагодарим». В том, что это почерк Анисьича, сомнений не было. Как и в том, что множественное число в обещании благодарности означало, что сам Анисьич некредитоспособен, но хозяйка гарантировала.

Алексей представил себе унылого, невесомого и, должно быть, очень смешного Анисьича без двух челюстей, и ему стало его почти так же жалко, как вчера в кабаке, правда, без вчерашней свирепости. Хорошо еще, что было кому того побаюкать. Ужас и полная беспомощность. Даже выматериться артикулированно не может. Он невольно внимательней стал вглядываться под ноги и делать лесом петли вдоль дороги. В этот момент его кто-то окликнул с зычной фамильярностью:

– Пить будешь?..

– Нет! – испуганно и без промедления крикнул Алексей, раньше, чем обернулся.

Его не спеша нагонял рыжий доктор, приветливо моргая красными веками.

– Воду. Мелкими глоточками. Из стаканчиков. Я имею в виду. – Доктор говорил с тошнотворной миролюбивостью и грузинским акцентом.

– Нет. Бросил, – мрачно ответил Алексей, не желая поддаваться на манок похмельного братства.

– Почему? – со смеховой дрожью в голосе удивился рыжий.

– Я теперь предпочитаю пить крупными глотками и из полубаков.

Алексей хотел нахамить, но с запозданием понял, что вышла острота.

– Понял, – сообразительно сказал врач. – Можно устроить. А я тут, слышишь, увидел сейчас одну бабульку. Она жаловалась мне как-то, что много воды потребляет и это ей вредно для глаз. Я возьми и скажи: «А вы, бабушка, из дуршлага пейте. Большими глотками, сколько успеете. Организм будет думать, что напился». Так смотрю сейчас, она прямо выкусывает эту воду из дуршлага, догоняет ее, а сама уже по колено в луже.

Евгений Степанович из тех, кто не смеется, а хихикает. Алексей пожалел, что поддался и они вчера разыграли сцену из народного фильма, перейдя на ты. Поворачивать все обратно теперь глупо, да и вообще, это в школе хотелось с кем-нибудь намеренно раздружиться или поменять образ и войти, например, утром в класс в состоянии великого самоуглубления. Никогда, впрочем, не помогало. Из его ситуации надо было выходить иначе, не меняя дорожек и адресов, и Алексей подумал, что в инфантильности Грини не так уж много куража и вымысла. Вряд ли сам он был до этого дня взрослее, чем его рисованный мальчик.

– Ну что, не нашел? – спросил Евгений Степанович, теперь Женя, можно сказать Женька. – Я тоже. Все обшарил. Анисьич вернулся под утро, и уже без кусал. А маршрута своего и сейчас не может вспомнить. Говорит, с кем-то боролся в лесу. Вроде как ведьма пыталась его обаять, а он, значит, защищал свою девственность.

Они прошли мимо источника, вокруг которого, как всегда, расположились старички и старушки с головами светящихся одуванчиков. При этом разнонаправленные, но одинаково смиренные наклоны шей отсылали память к какой-то иконописной группе скорбящих и молящихся. «Все о старости!» – подумал Алексей в стиле современных реклам. Керамика вокруг ключа показалась ему не блюдом фруктов, как вчера, а отрубленной головой Иоканаана на блюде, из нецелованного рта которого…

– Бред! К черту! – сказал он вслух, почувствовав, что снова попал в привычную стихию дневных галлюцинаций. Это ему сейчас было не нужно.

Женька воспринял его слова на свой лад.

– Спокойно, дружище, спокойно, – напел он. – Мы приближаемся к знаменитой местной ротонде. Здесь тоже бьет источник, которым обычно брезгают посетители природного. Хотя начинали они, уверяю тебя, тоже в ротонде. Такова диалектика жизни.

– Женя, ты очень шумишь, – сказал Алексей.

– Сочувствую нашему недомоганию. Сам не через клизму употреблял. Одна история. Просто забавно. Вот старичок, которого мы оставили по левую теперь от себя руку, во всем парусиновом, Клавдий (замечу) Петрович. Он воевал. Рассказывал такой сюжет. Были у них собаки-взрывники. Кормили их под работающими танками, чтобы во время боя они с взрывчаткой на спине по доброй, так сказать, воле и хотению сами бросались под танк. Типа за кормежкой. Придумано остроумно. Может быть, Клавдий и изобрел. О чем рассказывал, впрочем, вполне бестрепетно, как о патриотическом деле. А возмущение его вызвали журналисты, которые тиснули заметочку под названием «Собаке – собачья смерть!». А? – рыжий захихикал. – Те сработали, конечно, без фантазии, в стилистике времени. Дерганули заголовок прямо из отчетов о процессах тридцать седьмого. Но благородное возмущение собакоубийцы Клавдия… Он-то ведь плакал, посылая своих под танки, а эти… А по-моему, так только нюансы.

– Женя, иди ты…

– А мы уже пришли.

Они приблизились к небольшому желтому павильону, который расположился недалеко от водопада, на краю крутого спуска к заливу. Между окружавшими его колоннами на открытой площадке стояли шахматные столики, у двух из которых толпились мужики.

Алексей прошел за Женькой внутрь павильона. Здесь было пусто и свежо, пахло кофе, апельсинами, над барной стойкой висела клетка с канарейками, сзади нее по стене стояли деликатно подсвеченные бутылки закордонного производства.

– Водкой здесь не торгуют, – почему-то зашептал Женька. – Только коктейли, джин, виски, ликеры, сухое французское… Здравствуйте, Машенька! – громко прервал он себя и потянулся к ручке внезапно выросшей перед ними крашеной, в аккуратном фартучке блондинки, располагающей к себе приветливой улыбкой и формами, не измученными диетой. – Влюблен в нее безнадежно! – вскрикнул Женька, обернувшись к Алексею. – Что посоветуете нам с другом после вчерашней невоздержанности?