Чезаре Дзаваттини - Слова через край
— Это ужасно!
— Будь спокойна, через два-три месяца все кончится.
Сильвия поднимается, Карло спешит закончить свой туалет и в заключение говорит:
— Мы здесь в Риме как за каменной стеной, ведь тут папа.
Сильвия делает несколько шагов и с горечью замечает:
— Эта война всем поперек горла, но никто и слова не скажет… Мы только и делаем, что стараемся скрыть свои мысли. Чезаре прав. Все мы рабы, трусы.
Карло резко возражает:
— Чезаре — неудачник, он опустился. Чем больше пьет, тем сильнее ему хочется всем читать мораль. Он и себя ругает, но лишь затем, чтобы побольнее ужалить меня. И, если удастся, наставить мне рога. Он уже много лет словно сидит в засаде! Ты не станешь этого отрицать… Но ты, которая позволяет себе критиковать мужа и повторяет слова этого подонка, — ты-то сама всегда ли говоришь то, что думаешь?
Сильвия отвечает не сразу. Может быть, настал момент осуществить то, о чем она пишет в своем тайном дневнике? Она отвечает еле слышно, но искренне:
— Нет.
В таком случае, — не унимается Карло, — давай на этот раз раскроемся друг перед другом до конца.
Сильвия с минуту смотрит на него и, решившись, произносит:
— Карло, мне кажется, я тебя больше не люблю.
Может она сошла с ума? И словно для того, чтобы придать своим словам еще большую убедительность, Сильвия ведет себя как обычно: подает ему портупею, кобуру с револьвером. Карло швыряет все это на кровать, он готов броситься на жену с кулаками, но сдерживается.
— Ты что, ищешь себе алиби? Ну, говори, как далеко ты зашла, с кем собираешься переспать. С Вирджентини?
— С ним я уже спала, — отвечает Сильвия холодно и жестко.
Лицо Карло покрывается смертельной бледностью, он изо всех сил хватает ее за руки и опрокидывает на постель, словно распиная.
— Поклянись, что это неправда.
Сильвия сопротивляется, не хочет отвечать, потом, уступая яростному напору мужа, кричит зло и отчаянно:
— Это неправда, но ты того заслуживаешь!
Она пытается вырваться, встать, но, тщетно: этот разговор, эта мысль о возможной измене пробуждают у Карло желание утвердить свою власть над женой, показать, что она принадлежит ему, и он пытается ею овладеть, все более страстно повторяя: «Ты меня любишь… я люблю тебя… это правда… только это правда…» Сильвия, продолжая сопротивляться, дотягивается рукой до кобуры. Это искушение. Кажется, ее рука вот-вот расстегнет кобуру, но оставляет ее, тянется к отвороту халатика и распахивает его. Потом Сильвия запишет в своем дневнике: «Я не менее подлая, чем он, я получаю наслаждение вместе с ним, хотя его ненавижу. Какая мерзость!»
Сильвия остается лежать на постели, обессиленная и безмолвная, одежда ее в беспорядке. Муж уходит и, закрывая за собой дверь, торопливо говорит:
— Сегодня вечером пойдем в театр. А потом к нам придут гости, примем их тут, на террасе. Я за тобой зайду в восемь часов. Чао!
Сильвия едва слышно шепчет в ответ:
— До свидания.
Потом дверь приотворяется, и на пороге вновь появляется Карло.
— Да, вот еще что, дорогая. Все телефонные разговоры прослушиваются. И наш телефон — тоже. Учти это.
Наконец он уходит, а перед Сильвией проходят картины прошлого.
Вон тот сказочный остров, их первый великий день, день, когда они решили соединиться.
— До тех пор, пока ты меня будешь любить, — сказал он.
— Это значит — навеки, — ответила она.
— Верность — постоянное завоевывание, а не контракт, — сказал он.
Старые слова, которые они придумывали заново.
— Мы должны вместе расти, научить друг друга быть свободными, отказаться даже от ребенка, если его рождение заставит нас пойти на компромисс со своей совестью.
Из Карло Сильвия создала миф. Она, как и большинство итальянских женщин, никогда политикой не интересовалась, а теперь только и слышала, как Карло рассуждает о ней. Не споря, не возражая, она разделяла его взгляды, потому что это были взгляды Карло. Она хотела, чтобы он вылепил, сформировал ее.
Она любила его настолько, что ей хотелось умереть, потому что невозможно быть счастливее, чем они были тогда.
Сильвия приехала из провинции, была воспитана на банальных истинах, которые изрекали ее родители — мелкие буржуа, католики скорее из лености, чем по убеждению. Карло налетел как ураган, от которого все посыпалось со своих мест и перемешалось. Он говорил, что у него свой бог, бог поэтов. «Бога нельзя выучить и запомнить». Он выступал против бога, священников, непримиримо и с юношеским пылом утверждая, что все беды Италии — от попов, и осмеивая все их обычаи и порядки.
Она слушала его на утесе, затаив дыхание и уткнувшись подбородком в колени, а он весело плескался внизу в воде.
Вдруг Карло сказал:
— Встань!
Она удивилась, когда он приказал ей сбросить купальный костюм. Остров был не совсем безлюден, вдали от берега виднелось несколько лодок.
Потом с трепетом ему подчинилась. Карло долго глядел на нее — нагую, простодушную, влюбленную, пока она не прыгнула, пьяная от счастья, вниз, в поглотившую ее высокую волну, прямо в его объятия, словно впервые поняв, что такое свобода.
Карло был прекрасный имитатор: он очень точно изображал Муссолини, подчеркивая его черты комедианта и тирана. Он пародировал также итальянского обывателя с его восхищением и преклонением перед сильными мира сего, придумывал диалоги между диктатором и его подданными, вскрывая все лживое, демагогическое, безумное, что таилось внутри, под прикрытием слов; он чуть ли не провидел будущее. Однажды он закончил так:
— Убей меня, если я стану таким, как мои соотечественники.
В глазах Сильвии Карло был честен и неподкупен.
В те времена Карло работал корректором в одном маленьком издательстве, обитал среди книг на каком-то чердаке, опубликовал никому не ведомый сборничек стихов. Но какое счастье, какая независимость! Ночью он ее будил, чтобы прочесть какое-нибудь стихотворение, потом они занимались любовью — и поутру часто находили в постели измятые листочки.
Даже невыключенное рядом в столовой радио, передававшее политические и спортивные новости, не могло отвлечь ее от этого путешествия в памяти. Экраном ей служил потолок. Она даже не привела себя в порядок.
Следом возникли другие образы. День свадьбы, ее «да» перед алтарем, хотелось прокричать его во весь голос, так, чтобы оно разнеслось на весь мир. Лил дождь, но было лучше, чем если бы светило солнце. Все вокруг блестело и переливалось. Она была благодарна Карло, который согласился на венчание в церкви только ради нее и из уважения к ее родителям. Но она не задумываясь отреклась бы от своей веры, если бы только Карло этого захотел.
Шафером на свадьбе был Акилле Т., молчаливый молодой человек, приятель Карло, который постоянно строил планы побега за границу. Здесь он не мог больше жить, так как ощущал гнет фашистского режима так сильно, что ему казалось, он задыхается. Карло подумывал присоединиться к нему, а Сильвия преданно последовала бы за Карло: он стал теперь для нее символом новой жизни, любовь и уважение к нему с каждым днем возрастали, взаимно питая друг друга.
Она скромно сидела в уголке, слушая их разговоры и глядя на них словно на каких-то героев.
В день провозглашения фашистской империи матери, когда проходил дуче, протягивали к нему своих детей. Толпа его обожествляла и преклонялась перед ним.
Карло увез Сильвию на лужок на окраине города, куда из окрестных домов еле доносились по радио отзвуки: приветственных кличей; весело смеясь, молодые супруги включились в футбольную игру мальчишек и стали вместе с ними гонять сделанный из тряпок мяч.
Но вот уже неотвратимо приближается то утро, когда Карло неожиданно получил приглашение явиться в редакцию одной крупной газеты. Сильвию он взял с собой. Они отправились туда, предвидя, что им скажут: наверно, ему предложат какое-нибудь соблазнительное место. Фашистский режим выдвигал молодых, чтобы вовлечь их в свою орбиту. Соглашаться или нет? Сильвия была беременна. Она чувствовала какое-то томление, нежность, но ничего не говорила мужу — хотела, чтобы он был свободен в своем выборе.
Их принял главный редактор Мариани, немного усталый, немного фаталист; рядом с ним сидели Чезаре Маэс, один из редакторов, и Марри, довольно известный художник, рисовавший для третьей полосы портреты разных знаменитостей.
Они сказали, что все о нем знают, им известен его гордый нрав, его стремление к независимости и его нежелание вступать в фашистскую партию. Главный редактор не ставил ему никаких условий. Карло будет заниматься только третьей — литературной — полосой. «Литература превыше всего», — говорил главный редактор. Казалось, привлекая его к работе, они намеревались записать это в свой актив в предвидении возможных политических перемен. Чезаре Маэс даже позволил себе несколько шпилек в адрес режима, но неизменно при этом выгораживал Муссолини, стремясь принизить остальных. Все трое были настолько лицемерны, двуличны, что это двуличие даже выглядело искренним. Свои речи они сдобрили смешками, притворным добродушием, комплиментами Сильвии. А за стеклянной дверью промелькнул административный директор Вирджентиии — особа, по всей видимости, довольно важная.
