Василий Аксенов - Редкие земли
Наконец выбрались из обычного водопроводного люка на обочине крутой серпантинной дороги. Над ними под ветром шумели и трещали шишками ливанские кедры. Парила, то опускаясь, то взмывая, большая личная чайка Макса, Алмаза, которого все в Тунгусской зоне то ли боялись, то ли любили.
«В темпе, в темпе, ребята! — командовал Сук. — Нам нужно уйти как можно дальше от этого места!» Он подменил Гена и взвалил тело себе на спину. Ген настоял на том, что потащит под мышками ноги десятиборца. Шок заткнул за пояс, под куртку, пару пистолетов и перешел на другую сторону узкой дороги. Быстро зашагали, временами переходя на трусцу, но не вниз, а вверх по серпантину. Бессильными рыбинами болтались некогда мощные руки дискобола и копьеметателя. Смотрящее в небо полумертвое лицо Макса, казалось, постоянно следит за парением чайки.
Их обгоняли на более-менее прямых участках дороги туристические автобусы. Они торопились на Ай-Петри к открытию автогонок «Антика-ралли» из «Острова Крыма». На виражах с подъемами автобусы ели ползли, но все-таки обгоняли группу парней, несущих большое красивое тело. Иной раз кто-нибудь, чаще всего водитель, высовывался из окна и интересовался: «Что случилось, мужики?» Мастер Шок махал ему обеими руками — проезжай, проезжай! Вид у всей группы, включая несомого, был достаточно авторитетный, чтобы сойти за товарищей из органов. Вдруг из медленно ползущего вверх на крутом вираже автобуса закричал какой-то пассажир, читатель газеты «Ъ»: «Братцы, смотрите, да ведь это же Ген Стратов! Клянусь, не обознался! Вон он, настоящий Ген Стратов, тащит павшего товарища! Видите, Ген Стратов влачит жмурика!» Не останавливаясь, автобус завершил поворот и прибавил скорости.
«Сворачиваем на тропинку!» — скомандовал Мастер Сук. По еле заметной каменистой тропинке они свернули под своды кедров и начали подъем бегом. Через полчаса, выбившись из сил, опустили Макса в тень и сами грохнулись рядом. Они оказались в каком-то поистине райском уголке мисхорского приморья. Мягкий бриз веял сквозь рощу. Блики солнца и тень, некая блаженная киарроскура, играли по мягкой траве. Вокруг не было ни души, кроме по-прежнему парящей чайки.
Мастер Шок тем временем связывался по мобильнику с разными подструктурами главной структуры в Москве, Габоне и Биаррице. «Привет, Андрей, это Шок. Наш сотрудник подвергся бандитскому нападению. Он без сознания. Мы на одном из склонов Ай-Петри в Крыму. Сообщи, что можешь предпринять для оказания срочной и безопасной помощи». Все люди, с которыми он говорил в такой манере, немедленно понимали ситуацию.
Тем временем Макс пришел в себя.
«Где мой отец?» — спросил он довольно спокойным голосом.
Ген положил ему руку на грудь. «Я здесь, Макс». Пришелец и раньше, сильно поддав, обращался к нему со словом «отец». Грудь задергалась в прерывистом дыхании, потом расслабилась.
«А где моя мать?»
«В Габоне, Макс. Она в Габоне. Скоро ее увидишь».
«А где мой брат Никодим?»
«Он в океане, Макс».
«А где моя дочь Парасковья?»
«Она в Биаррице».
«А где твоя мать, Ген? Где Елена?»
«Она на корте славы, Макс».
С большим трудом умирающий обвел взглядом поляну и остановился на сидящих в позе медитации Суке и Шоке.
«Теперь я вижу своих детей-самураев».
«Тебе лучше, Макс?» — спросил Ген, преисполненный осторожности, нежности и любви. И отчаяния.
Макс улыбнулся белыми губами.
«Во мне прорастает металл. Надеюсь, редкоземельный. Кажется, сплав свинца и церия. Руки и ноги уже не поднять. Сердце еще пытается воспарить. Парни и девушки, я счастлив, что вы все вокруг меня собрались. Славно, что все места протекают вместе — Габон, Тунгуски, тамарисковый Биарриц и переулок Печатников… Привет и тому, кто записал нашу историю, забыл, как зовут…»
Горло его дернулось и сильно булькнуло. Кровь отошла через рот, и он отошел.
Через час над поляной завис голубой вертолет с надписью на бортах: «Криворожский металлургический комбинат. Лакшми Миттал Корпорейшн». Из него опустились на тросах носилки и три парамедика. Последним ничего не оставалось, как только погрузить тело Пришельца на носилки и поднять его в машину верти-и-летай, виси-и-свисти, реви-и-глуши неслышные рыдания оставшихся.
Эпилог
В прежние времена гэбэшники часто меняли свои фамилии. Никто не знает, по каким соображениям они это делали. Впрочем, тайна есть тайна, а секретность ничем не отличается от тайн. Однако набор из разных фамилий нередко ставит их обладателя в неудобное положение. Вот одного такого я знал в незапамятные времена, в семидесятых. Он все крутился в нашем околотке и предлагал обмениваться книгами. Мало кто соглашался на подобного рода обмены: ведь все знали, что он капитан гэбэ. Я иной раз пытался угадать его имя по людоедским публикациям в «Литгазете». После одной такой публикации кричу ему на улице «Петров!» — и он с живостью оборачивается. После другой зову его в метрошной толпе «Николаев!» — и он тут же оглядывается не без горделивости: все-таки автор органа, основанного еще Александром Сергеевичем Пушкиным. В третий какой-нибудь раз выхожу из-за дорической колонны и трогаю тыл его пальто в области лопатки: «Товарищ Корионов, это вы?» «Ну допустим», — с надменностью инженера ч. д. ответствует Петров-Николаев-Корионов. Я умиротворяю его тормозящей ладонью. «Вы не волнуйтесь, я просто хотел спросить, вы — капитан?»
«Майор, майор», — отвечает он и быстро садится в коляску, то есть в волгу-с-мигалкой. Кто же он по фамилии, думаю я не без раздражения и решаюсь выяснить это в стихе.
Проводы герояЯ знал почтенного майора,Он был искусник, а не лох.Считал себя слугой Минервы,Имел художественный нюх.
Он патрулировал кварталыВокруг метро «Аэропорт»,Вынюхивая к(а)вартиры,Определяя запах спор
Враждебных книг и мысли вздорной,И тотчас посылал доклад,Что за химчисткой вдоль забораЗарыт антисоветский клад,
Что тянет дух «Архипелага»С седьмого, скажем, этажа;Там тщится гадкая ГаагаНам трибуналом угрожать.
«Зияющих высот» скрижалиРазят швейцарским бланманже;Недаром зубы скрежеталиУ политических бомжей.
От Галича хоть в рощу драпай,Он перцем песни насыщал.Им возмущался сам АндроповС повадкой старого сыча.
Попахивал Живаго-докторСвежатинкой далеких лет.Каков хитрец, прикинул дока,Спустить бы гаврика под лёд.
«Руслан», конечно, пахнет псиной,А Чонкин, враг армейских сфер,Распространяет под осинойПортянки крепкий камамбер.
Короче, весь квартал крамольныйУслышит ночью стук подков,С задором пылким комсомольскимВоображал майор Вовков.
Пропустим весь квартал сквозь сито,Устроим обысков самум!По запаху я чую титулИ направлений хитрый ум.
Вдруг некий аромат невнятныйДостиг трепещущих ноздрей.Что это — борщ с еврейской мятойИль пицца в шапке пузырей?
Наследие Абрама Терца?Тургеневский презренный «Дым»,Звонарь заморский некто Герцен?Или тлетворный «Остров Крым»?
Он сунул нос борщу под крышку,Но пряностей удар тяжел!Прощай, набоковская крошка,Шепнул он из последних жил.
Вот так погиб герой отчизны.Лежит под тяжестью венковВдали от жизни этой грязнойМайор спецрозыска Вовков.
Вот так, с помощью рифмовки, была обнаружена подлинная фамилия незадачливого борца за чистоту идеологии. И главное — никого не обвинишь, ни на какого диссидента не навесишь: сам задохнулся под крышкой супа с книгой, это все знают. Что делать, таковы непримиримые законы существования всех форм белковых тел: и наши герои уходят, и ихенные. И мы все уходим, те, которые подобные мудрости изрекаем. Одни завещают распепелить пепел над Норд-Зее, другие предпочитают гнить. И никому не пожалуешься, ибо конечная инстанция нам неизвестна, потому что у нее нет конца. Эти мысли начинают одолевать, когда завершаешь роман. Конечность мучает всех — персону любого возраста, вашего осла, даже, быть может, «дорогой многоуважаемый шкаф». В вооруженном отряде партии недаром, очевидно, практиковалась многоименность: хотелось и самим размножиться. Иначе зачем в тоталитарном обществе борзописцы прятались за псевдонимы?
При демократии все проще, но почему-то и загадочней. Свобода гордится своими романами самовыражения. Флобер умудрился самовыразиться даже в образе сластолюбицы. Пушкин по три часа пред зеркалами проводил, а потом упархивал, подобный ветреной Венере. Невысокий Найман прогуливается по роману в виде стареющего баскетболиста Каблукова. Ваш покорный, между прочим, в недавние романы то и дело вводил и Старого Сочинителя, и Стаса Ваксино, и Власа Ваксакова, и графа Рязанского, и Така Таковского, а вот теперь и Базза Окселотла — и все это не псевдонимы, а просто разные ипостаси.
