Млечный путь - Меретуков Вионор

* * *

Наверно, деньги устанавливают незримый барьер между имущими и неимущими. Сейчас я испытывал это на себе, меня не тревожили, как только поняли, что я защищен огромными деньгами. И главное, если хочешь жить спокойно, соблюдай общепринятые правила: не высовывайся, води дружбу с дорогими адвокатами, не лезь в чужой бизнес, и вообще, не греми золотыми цепями. Тише едешь, дольше проживешь.

Мне было уже наплевать, кто на кого охотится: Фокин ли на меня и Корытникова, Корытников ли на Фокина. Все играли в какие-то игры. Включая Бутыльскую с ее загадочными связями, поумневшего Цинкельштейна с томиком Марселя Пруста за пазухой и даже Аню с ее достаточно прозрачными намеками. Ведь она ясно дала мне понять, что догадывается, кто повинен в смерти ее отца.

Что из того, что я не стал ферзем? Успокаивая себя, я бормотал себе под нос: главное, я перестал быть пешкой, а это уже само по себе достижение. У меня была относительная свобода. То есть свобода перемещения в пространстве. И грех было ею не воспользоваться. Почему бы не смотаться на Азорские острова? А что? Воплотить в действительность детскую мечту — доплыть до райского места на роскошном круизном лайнере, этом болтающемся в океане чудо-городе с магазинами, ресторанами, барами, танцплощадками, кинозалами, бассейнами, теннисными кортами и даже искусственными горами для скалолазания.

Я позвонил Сашке Цюрупе.

— Увы, — начал он жаловаться, — мне не до кругосветных путешествий, совсем нет времени. Верчусь как белка в колесе. Ну и времена! Кстати, Аня… — Сашка деликатно покашлял и замолчал.

— Что — Аня? — не выдержал я.

— Аня сказала, что кто-то у нее взял последний набросок Димы. Не ты ли?

— Может, и я.

— Надо бы вернуть.

— Надо бы…

Я продолжил поиски напарника или напарницы.

Кандидатуру Ани я отмел сразу, во-первых, потому что я не хотел, чтобы кто-то из ее хахалей навешал мне фонарей по всей морде, а во-вторых — боялся разочароваться в своих не совсем чистых чувствах.

Может, Рита? Но, оказалось, у этой красотки романы с главрежем и еще с кем-то, за кого она всерьез, но пока без ведома главрежа рассчитывает выйти замуж.

— Это возмутительно! — раскричался я. — Ты хочешь выскочить замуж, не посоветовавшись со мной!

На миг возникла сумасшедшая мысль взять в путешествие двух шлюх с Трубной. Они бы задали мне такого жара, что было бы не до скуки. Но я отбросил ее как слишком экстравагантную.

Оставался Петька Меланхолин, мой первый друг, мой друг бесценный.

— Азорские острова? — переспросил он. У него загорелись глаза. — И ты говоришь, на теплоходе специально для меня воздвигнут искусственные горы для скалолазания?

— Воздвигнут, можешь не сомневаться. Но сначала Париж.

— Почему Париж?

— Я хочу сходить там в церковь.

— В Москве что, мало церквей?

— В том-то и дело, что слишком много.

— Хорошо, я согласен, тем более что мне надо развеяться перед свадьбой, — сказал он с мрачным видом.

Забегая вперед, скажу, что Петька спустя полгода женился на Юле. А через неделю развелся. Предполагаю, он опасался повторно лишиться свободы. Да и возраст был уже не тот, чтобы, рискуя жизнью, лазать по крышам и карабкаться по стенам, как какой-нибудь ландскнехт.

………………

Осенний Париж. Первая неделя была в основном посвящена питейным заведениям. Вторая — восстановлению пошатнувшегося здоровья.

И наконец светлым прохладным утром я пешком, чтобы немного проветрить мозги, отправился на поиски Rue Galande.

«На этой тихой улице, — рассказывала всезнайка Бутыльская, — находится церковь Сен-Жюльен-ле-Повр, которая была возведена триста лет назад как католическая и которая спустя сто лет почему-то стала православной. Чем-то она напоминает деревенскую церквушку где-нибудь в глубинах Центральной России. На самом деле эта церковь не совсем православная. Даже, скорее, совсем не православная, но что-то православное в ней есть. Например, запах оплывающих свечей и отсутствие католической помпезности. На это обратил внимание еще Набоков, когда в марте 1939 года жил неподалеку, в отеле «Рояль Версаль» на рю Маруа».

Двери были открыты, и я вошел внутрь. Церковь была пуста. Ни души. Ни звука. Точно все вымерло. Я был один в храме. Наедине с Богом, усмехнулся я.

Склонив голову, я застыл на мгновение у алтаря, отделенного от верующих преградой — огромным аляповатым иконостасом.

У распятого Христа постоял минуту. Или две…

И тут что-то произошло в моей душе. Я стоял перед почти языческой фигурой деревянного Иисуса, прибитой гвоздями к бутафорскому кресту из многослойной клееной фанеры. И в мое сердце вдруг вкралось некое — новое для меня и, вероятно, абсолютно неуместное в церкви — трепетно-нежное чувство к женщине, приправленное светлой грустью.

Я вдруг понял, что в грубой фигуре распятого Сына Божьего мне страстно хочется увидеть беззащитность, мудрую покорность судьбе, ранимость и хрупкую женственность. Я вдруг обнаружил в себе болезненно-сладостное сострадание ко всем женщинам, которых когда-либо любил и которых оскорбил, обидел, обманул, ударил.

Впервые в жизни я, до той минуты не очень-то веровавший в Бога, в церкви осмелился осенить себя крестным знамением, искренне испросив у Создателя покоя своей измученной душе.

Боялся, что дрогнет рука.

Не хотел обманывать ни Бога, ни себя.

Рука не дрогнула.

Оглядевшись, я осторожно опустился на колени. Я видел себя со стороны. Склоненная фигура кающегося грешника, застывшая в искусственном благоговении. Ни дать ни взять, «Блудный сын» Рембрандта. Только вместо пяток, покрытых дорожной пылью, — кремовые подошвы новых туфель от Джона Лобба.

Как же жарко я молился! И как искренне! Примерно в течение двух часов я крепко верил в Бога. По мере приближения к отелю мой религиозный пыл несколько поостыл и моя вера если и не пошатнулась, то вновь покрылась налетом сомнений.

…С отрешенным видом я целыми днями бродил по набережным, подолгу стаивал на мосту Луи-Филиппа, впиваясь взором вдаль, в сторону острова Сен-Луи, туда, где Сена, величественно изгибаясь, скрывается за дырявым шпилем храма Сен-Луи-ан-л’Иль.

По-наполеоновски скрестив руки на груди, я наблюдал, как низкие облака тяжело наплывают на храм и надолго застревают над шпилем. Казалось, еще немного, и тучи подхватят строение и унесут его вместе с персоналом на небеса, туда, где обитает Вседержитель, который решит, что делать с церковниками дальше — вернуть ли обратно на грешную землю или оставить на небесах, на курсах повышения квалификации.

На улице Saint Plaside я застываю у одной из витрин. Вижу себя, вернее, свое отражение в сверкающих зеркалах. Моя голова с больными глазами и хохолком на макушке мелькает за спинами разодетых в пух и прах манекенов. Так и хочется прицепить на хохолок ценник. Чтобы поставить отметку не столько отражению, сколько оригиналу. Я верчусь, разглядываю себя со всех сторон. И хотя в зазеркалье не я, а мое отражение, возникает дивная иллюзия моего присутствия в бездушном мире подделок под людей. Я давно заметил, что лучше всего я смотрюсь в витринах магазинов женской одежды. Мой отраженный зеркальный образ вторгается в застывший мир цветного пластика, папье-маше, туфель на высоком каблуке, котиковых манто, шуб из норки и фальшивых драгоценностей, которые сияют ярче и убедительней настоящих. Высший свет, выставленный на продажу. Котиковые манто из кролика. Норка из эрдельтерьера, умерщвленного в угоду бережливым декораторам и модельерам. Драгоценности из ограненного бутылочного стекла. Мой витринный двойник начинает чувствовать себя там как дома. По всей видимости, ему там нравится. Вижу это только я. Я единственный свидетель своего, такого естественного, перехода в другую реальность. Меня занимает мое отражение. С каждым днем мой облик меняется. Каждый новый день старит меня на год. Наверно, из-за отрастающей щетины и глаз, которые все глубже влипают в глазницы. А может, еще почему-то. Каждый новый день неотвратимо приближает меня к вожделенной смерти. Велик соблазн исчезнуть из этого мира, незаметно и плавно перебазировавшись в мир призраков. От души налюбовавшись своим отражением, я не прихватываю его с собой на память, а оставляю в зазеркалье, за узкими спинами имитаций живой жизни, и медленно бреду к себе в гостиницу. Я знаю, путь мой длинен, но спешить мне некуда: жизнь почти не задевает меня своими шестеренками, она не вовлекает меня в свое равнодушное монотонное вековечное движение, и вообще пока ей не до меня. Я бреду, опустив голову, и не смотрю на прохожих. Бреду и думаю, каково ему, моему покинутому одинокому отражению, там, в горестном мире манекенов? Мое сочувствие к двойнику так велико, что я заливаюсь слезами.