Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2002
Олег ХХХ. Одинокий Волк и Самка Шакала. Повести. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 320 стр.
Когда-то Маяковский говорил: «А по-моему, „Выхожу один я на дорогу…“ — агитация за то, чтобы девушки выходили вечерами гулять с поэтами — одному, видите ли, скушно! Эх, дать бы такой же силы стих, зовущий в кооперативы!» Трехиксовый (или тридцатый? Или… я уж и не знаю, что подумать, не трехчленный же?) Олег дал той же силы «стих», зовущий к немедленному открытию садомазохистских салонов. Социальная, утилитарная мораль двух повестей, собранных под одну обложку, очевидна: немедленно организуйте и открывайте эти самые салоны, в противном случае тонко чувствующие, художественные натуры будут бросаться не на тех партнеров и партнерш. И что получится? Сплошное и малоприятное «кви про кво», такая трагедия ошибок вместо чаемой сексуальной гармонии. Нет! Страдания садистов и мазохисток изображены с такой подкупающей убедительностью, с такой слезоточивой сентиментальностью, что как-то подзабываешь точный и безжалостный афоризм Набокова касательно закономерной связи между жестокостью и сентиментальностью: «У мясных лавок всегда мокрые мостовые». Да, афоризм этот забывается, начинаешь думать о том, что Одинокий Волк и Самка Шакала — естественный, хотя и парадоксальный итог русской гуманистической литературы. Ведь все — люди! И как таковые заслуживают если не жалости, то по крайней мере понимания. Как там у Гоголя во втором томе «Мертвых душ»? — «Ты полюби нас [человеков] черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Садист и мазохистка — куда уж чернее! Это тебе не чиновнички — Башмачкин, Поприщин, Девушкин. Тут чернота — истинная, без подмесу. И я бы, пожалуй, согласился с сочувствием, поднимающимся из глубины моей души, когда я читаю об изгойстве в нашем обществе тех, кому приятно пороть до крови или приятно быть выпоротой до крови, если бы не назойливый антиамериканизм автора и его героев. Мне это кажется странной неблагодарностью. Америка (или по крайней мере та цивилизация, бесстрашной защитницей которой выступает Америка) создала такие условия, при которых возможны книжки о тяжелой доле любых аутсайдеров и маргиналов, в том числе и садистов с мазохистками. Только в этой цивилизации ребята, подобные героям Олега ХХХ, могут рассчитывать на читательское, а то и на человеческое понимание, а то и на сочувствие…
±2Брижит Обэр. Лесная Смерть. Роман. Перевод с французского Е. Капитоновой. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 328 стр.
Книжка Брижит Обэр — блестящая вариация на тему хичкоковского шедевра «Окно во двор». Бессильный, беспомощный следователь — что-то вроде господа бога деистов-просветителей — все понимает, все знает, но сделать ничего не может. Он — всеведущ, но он — бессилен. Ситуация у Брижит Обэр усилена до пародийности. У Хичкока фотограф, берущийся расследовать преступление, неподвижен (сломана нога), у Брижит Обэр женщина, вовлеченная в расследование серийных убийств, — слепа, нема и парализованна. В романе Брижит Обэр детектив возвращается к своему архаическому истоку — да нет, не к конан-дойловским играм скучающего джентльмена, но к насмерть серьезному «Царю Эдипу» Софокла. Познание, всеведение, мудрость, если хотите, удивительным образом связываются со слепотой, неподвижностью, бессилием. Иногда кажется, что Брижит Обэр пытается своим детективом проиллюстрировать известное рассуждение Кондорсе насчет того, что же есть истинно человеческого в человеке. Разум? Но разум должен ведь получать хоть какую-то пищу из внешнего мира? Значит, стоит отнять от человека не все его ощущения, а некоторые и посмотреть истинно человеческое, оставшееся у него — неподвижного, незрячего, неговорящего. Впрочем, нет, не думаю, что Брижит Обэр со всем ее «острым галльским смыслом» могла бы заниматься подобными философскими упражнениями. Она решала иные, вполне утилитарные задачи жанра, в котором работает. Прошло время всезнающих детективов, небрежно объясняющих своим недалеким помощникам, как все было на самом деле. Пришло время детектива, который подобен читателю, впущенному в текст. С 46-й страницы хочется крикнуть: «Да вот же кто убийца!» Но крикнуть невозможно: читателю — поскольку он вне текста, а вынужденной следовательнице — поскольку она слепа, глуха и обездвиженна. К сожалению, Брижит Обэр оказывается не на высоте ей же самой поставленной задачи. К концу романа (вздох) все-таки выскакивает, как бог из машины, как чертик из табакерки, — всезнающий следователь. Жаль.
Роман Смирнов. Люди, львы, орлы и куропатки. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 600 стр.
Питерский театральный режиссер, сподобившийся стать прототипом главного героя романа В. Сорокина «Роман», написал мемуары. В. Сорокин напророчил. Его Роман — герой романа — победил в рукопашной схватке волка, да только волк его тяпнул, вот Роман и озверел. В результате чего под занавес порубил всех, кто попался под горячую руку, а кого не порубил, тех загрыз. Уж не знаю, какой волк укусил Р. Смирнова, но… порубил и загрыз он почти всех. Судите сами: отец — алкоголик, мать — сумасшедшая; родился в Мурманске, раннее детство провел в городке Рудный Ковдор, где медведи по улицам ходят; отрочество и юность — в Горьком, где пел «блатноту» для местных мафиози; учился у Товстоногова актерству, у Шифферса — христианству; работал у Додина; был мужем любовницы Высоцкого; пил водку с Цоем; дружил с Башлачёвым и Курёхиным. Излагает события своей бурной жизни Смирнов со своеобразным юмором и хорошим «драйвом», не щадя никого и плюя на приличия. Впрочем, вру: не щадит Смирнов профессионалов, тех, кто, по его мнению, холоден и умел. Себя Роман Смирнов почитает поэтическим безумцем, ну… вроде Константина Треплева или Нины Заречной. Недаром на обложке книги он изображен босиком на глади невских вод, в бело-черном костюме — ну просто чайка!
Театральный дневник Григория Заславского
Было время, когда разные словари давали разную транскрипцию этого чужого тогда для нас слова и явления: в одних писалось мюзикл, другие находили русские эквиваленты буржуазному, преимущественно американскому, мьюзиклу. В 70-е буржуазный характер явления поставили под сомнение, и почему-то возникло ощущение, что мюзиклы уже окружают нас со всех сторон: «Всюду мюзиклы, мюзиклы, мюзиклы, на эстраде, в театре, в кино», — пел в своей песенке знаменитый пародист, звезда тогдашней сцены.
Был даже знаменитый Ленинградский мюзик-холл, предводимый Ильей Рахлиным. Но мюзиклов — тех, какими их знают и любят в Америке, тех, с которыми смирились и тоже полюбили в Европе, — у нас по-прежнему не было.
И вдруг они появились. И сразу — много.
Минувший сезон, без особой боязни ошибиться или в очередной раз выдать желаемое (или нежелаемое) за действительное, можно назвать сезоном мюзиклов. Почва, конечно, уже была изрядно сдобрена и подготовлена предшественниками, но в прошлом сезоне мюзиклы стали расти как грибы после дождя. Одни, как и положено серьезному коммерческому предприятию, задолго до премьеры были названы и обозначены. Другие буквально вырастали из-под земли, на ровном месте.
За год в Москве появились «русский мюзикл» «Норд-Ост», из более или менее ближнего зарубежья приехал «Дракула», вслед за уже наличествовавшим в афише московской Оперетты «Метро» та же команда выпустила мюзикл «Нотр-Дам де Пари». Московские театры поднапряглись и добавили к этому списку «Игру», «Мою fair леди», «Губы», «Благодарю вас навсегда», «Кабаре, или Боб Фосс живет в Москве».
Надо признаться: немало для одного сезона. Когда эта журнальная книжка уже отправилась в типографию, на подмостках Театра эстрады должна была выйти многообещанная премьера всемирно знаменитого мюзикла «Чикаго», за постановку которого взялся Филипп Киркоров.
Еще весной Москва была заклеена рекламой «Чикаго», и черно-красные плакаты встречали потенциальных зрителей на каждом шагу, так что мы уже несколько месяцев жили в ожидании и предвкушении, вынужденные сочувствовать организаторам и следить за тем, как проходит кастинг и как непросто рождается неведомый шедевр. Его еще нету, но он уже есть, и потенциальные зрители знают о нем уже больше, чем об ином виденном спектакле.
Что касается рекламы, то щиты, которые анонсировали грядущую премьеру «Чикаго», встречались весной и летом немногим реже рекламы только что вышедшего в то время мюзикла «Нотр-Дам де Пари», а вместе они едва-едва уже уступают в столице щитам, рекламирующим пиво и сигареты. Театр превращается в товар, глянцевый и дорогой. Театром занимаются те, кто прежде проявлял интерес к продукции, имеющей более ощутимое материальное выражение, в области искусства — это шоу-бизнес…
Где-то в прошлом, в другой жизни, осталась извечная актерская боязнь распространяться о пока не осуществленном замысле, о еще не сделанной работе. Мюзикл, по всему видно, живет по другим, не театральным, законам. Мюзикл — не только театр, мюзикл — это то, что было принято связывать у нас с Голливудом: мюзикл, как и Голливуд, — фабрика грез. И слово «фабрика» не зря стоит в этом словосочетании.
