Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2005)
Жаль, что составители ограничились только временами отсидки и изначально не “заложили” в свой замысел, а следовательно, и в книгу столь же драматичных и ярких послелагерных писем Лосева.
Не вполне мотивировано — на наш взгляд — и “скалькированное” для данного издания название работы Павла Флоренского; к тому же старое правописание на современной обложке попервоначалу смущает, смахивая на орфографическую ошибку.
Впрочем, вероятно, это придирка и название уместно и правомощно. Ведь 24 февраля 1932 года Валентина Михайловна написала мужу в Свирлаг из Бийска: “Что бы я ни увидела нестерпимое, стоит мне ощутить в себе всегда присутствующую, нашу с тобой, жизнь, и смиряется душа, принимает все без трепета. Ведь: или все, или ничего! Ясочка, пусть любые скорби, лишь бы сияла в вечности наша „Радость на веки””.
Юрий Кублановский.
1 О дневниках Г. Эфрона написала Ирина Белякова в третьем номере нашего журнала за этот год.
2 См.: Тахо-Годи А. Лосев. М., “Молодая гвардия”, 1997.
3 “Рыжий — пес, друг А. Ф. Лосева в лагере”, — сказано в примечании.
4 Лосев Алексей. “Я сослан в XX век...” М., “Время”, 2002.
Книжная полка ВАЛЕРИИ ПУСТОВОЙ
7
Обзор четырех художественных книг со знаком “плюс” хочется начать с полемического кивка в сторону одного угрюмого манифеста. В номере “Ex libris’а” за 14 июля этого года Лев Пирогов выявляет унылую тенденцию “серьезной” литературы: бесфабульность, обусловленную смертью автора и вынесенной в заглавие статьи “смертью героя”. Бессюжетность, неоформленность, бесконфликтность серьезной прозы оттолкнули от нее читателя, который в поисках интриги и героической личности бросился к дешевой, любовно-фэнтезийно-расследовательской словесности.
Так вот, в контексте этого выступления предлагаемая книжная полка выглядит отражением утешительной контртенденции. Четыре книги, которые помимо тонкой духовной организации обладают и живой сюжетной привлекательностью, делающей жадно-нескромный вопрос: “А что дальше?” — столь же уместным, сколь и хладнокровно-эстетское: “А как это сделано?”
Александр Кабаков. Московские сказки. М., “Вагриус”, 2005, 302 стр.
Сердцу России давно не хватает мифа. В достославный День города это продемонстрировала чудовищная театрализация битвы Псевдоемели с голливудским Горынычем на Красной площади — святой Георгий и Тугарин-Змей по Кончаловскому. Информационное общество хочет жить в архаической сказке. Поэтому новая книга Кабакова точно попадает в модные чаяния столичной публики.
Историй, конечно, двенадцать. И сюжеты их не новы. Изменены только условия их развития. Вот авто, осененное изнутри голубым мертвецким светом, бороздит просторы МКАД (“Голландец”), вот владелец строительного проекта на ломаном уголовном взыскует неба для душ своих клиентов (“Проект „Бабилон””), вот большой ходок по женской части выслан за пределы Мадри… простите, Москвы за донжуанскую выходку с женой деятеля советкульта (“Ходок”)… Рисковый настрой автора, взявшегося в который раз пересказать бабушкины истории, сперва поражает. И ведь “косит” под сказочника до последнего. Имитирует зачин: “В некоторой префектуре…”, да и саму позицию доклассического автора — мне бы, мол, только историю рассказать, как ее народ передал. Вступает с нами в перебранку и велит помолчать, как только судьба его героя приближается к трагической развязке. Мало того, сохранены и скрытые каноны сказки — скажем, подбор персонажей. Кастинг прошли только VIP’ы и бомжи — то есть царевны, генералы и мужики-безлошадники. Те, кем мы хотели бы стать, и те, от чьей доли-беды в страхе открещиваемся. У Кабакова это бизнесмен — и советский безработный, партиец — и гонимый еврей, девица из светской хроники — и бойкая провинциалка. При этом основная труппа персонажей неизменна. Узок мир сказки: Лиса да Журавль, Яга да Змей. Герои повторяются, из героев переходя в статисты, маячит в модном клубе еще не съеденный Колобок: заново расскажешь о нем — заново оживет. Скрытой интригой связаны сказки об Икаре (“Восходящий поток”) и Царевне-Лягушке (“Любовь зла”): только во второй узнаем, кого же — по ошибке — убили в первой…
“Сказки” Кабакова оригинальны именно тем, что это не стёбное снижение известного сюжета, а настоящее происшествие сказки в реальном городе. Сказки эти можно толковать в любом ключе. Этическом — кажется, что Летучий Голландец преследует героев за их грехи. Культурологическом — латание дырявой мифологии города, давно потерявшего свое родство с традицией. Литературном — автор ставит эксперимент по образцу гоголевского Петербурга, выпуская на проспекты Москвы призрак пуганого гаишника с берцовой костью в руке… Однако ближе всего авторскому восприятию “сказок” окажется социокультурная трактовка. Ведь в злободневном смысле мифологизированная, фантомизированная Москва совпадает с актуальным образом Москвы как источника дьяволизации всей России. Герои Кабакова прибывают из глубинки в столицу, чтобы именно здесь, в вихре ее информационных, денежных и модных потоков, встретить свою “сказочную” судьбу.
Сказка в нашем, “московском”, “цивилизованном”, исполнении мрачновата. Современная девочка, дожив до бабушкиных лет и обязанностей, сможет рассказывать только такие вот сказки — смесь былички с канцелярщиной-уголовщиной. И внуки ее будут, как постовой в сказке Кабакова, путать: то ли перекреститься — то ли честь отдать авто с мертвецами? Вводя в город сказку, Кабаков, по сути, иронизирует над обликом Новороссии. “Достань до небес!” — вполне возможный рекламный слоган, угрожающе похожий на лозунг Вавилонской стройки. “Смешение языков” происходит в среде строителей-гастарбайтеров. И тонированные стекла оказываются прозрачными, но пропускающими изнутри адскую тьму. Москва — город контрастов, — пошутим мы на манер старого советского фильма, но не до шуток станет, когда поймешь, что и впрямь эпиграфом к новой русской жизни, дорвавшейся до благ, но не до благородства, могут быть эти простые, но сильные, черт возьми, слова: “Перед бутиком насрано”.
Сергей Солоух. Самая мерзкая часть тела. Роман. СПб., “Геликон Плюс”, 2004, 256 стр.
Формальная организация романа традиционна для этого автора: Солоух изящно обозначает главки каким-нибудь абстрактным понятием, а то и конкретным предметом и подверстывает под них такую расшифровку, что теория айсберга в искусстве становится предельно ясна. В данном случае за ледовыми выступами типа “Глаза”, “Ляжки”, “Перхоть” скрывается матерая глыба обыкновенного человечища. Автор ищет в нем “самую мерзкую часть”, но пробу ставить негде. Этот язвительный, взволнованный роман демонстрирует нам человека, вывалянного в тотальном грехе, от ушей до души. И в заголовки автор берет части тел исключительно отрицательных героев: разонравившийся любовнику “Нос” дурехи-подлюки, “Брови” похотливого начальства, подглядущие, злонамеренные “Глаза”.
Архитектурно роман опять-таки напоминает айсберг. Четырехслойный. Каждый из слоев демонстрирует тот или иной аспект эпохи — излета советского времени. “Кончик” — центральный, самый острый, но и самый поверхностный по смыслу сюжет. В одном провинциальном институте “прозрел” бюст Ленина. Художником-фосфористом очень интересуются спецслужбы. Центральная интрига вмонтирована в служебный конфликт: бюст помещался в комнате, отданной руководству студенческого диско-клуба. От результатов расследования зависит итог соперничества президента клуба юного подхалима Кузнецова и его молодых коллег, из которых здесь достоин упоминания только опальный творец-песенник Леня. Событийно эти веселые ребята оказываются познакомлены и связаны с внеинститутским миром города. И следующий, еще более широкий слой айсберга отдан автором под городские сплетни, центральное место среди которых занимает история страсти-ненависти номенклатурного мальчика Симы и дуры девочки Малюты. Их сюжет начинается в тот момент, когда Сима отказывается жениться, а Малюта из ревности пишет на него заявление об изнасиловании. Наконец, Сима оказывается настырнейшим поклонником, а Малюта — змеевитейшей из подруг главной героини романа — Леры Додд. Красавицы и спортсменки. Ее-то история и проходит через весь роман, начинаясь ее любовью с милым Лешей и заканчиваясь тогда, когда кончилась его любовь.
Четыре сюжета романа демонстрируют четыре среза с жизни эпохи. Номенклатурная организация (бюст Ленина и гэбэшники), лживая идеология (смерть Лени и взлет Кузнецова), скрыто тлеющее тленным дымком видимое житейское благополучие (заблудшие Сима и Малюта) и попранная духовность (изрядно потоптанные души Леры и Леши). Трагический пафос сломленности, проданности человека достигает пика в финале романа, в образе готовящейся предать себя Леры Додд, единственной абсолютно светлой личности в произведении. Недавнее советское искусно соединено с вечно-общечеловеческим. И если место действия выглядит вчерашним, то образ действия людей — все тот же.
