Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА
– Как же мы в такой тьме кромешной высадимся? - я хотел добавить: «и зачем?» - но придержал язык.
– Фонарики у нас с собой.
На острове Упраздненном все деревья стояли в листве, в траве валялись паданцы - китайские и покрупнее. Ко входу в усадьбу вела некогда дорожка - вела и теперь. Луч фонарика фрагментировал пейзаж, выхватывая из тьмы то покореженную жесть обгоревшей крыши левого флигеля, то разбитое окно, то заколоченную дверь, то изуродованную колонну. У входа на постаментах лежали, вытянув лапы, два неопознанных безголовых скульптурных существа: то ли бывшие сфинксы, то ли бывшие львы, у левого отбит хвост, у правого лапы: скульптуры столетней или двухсотлетней давности выглядели античными изваяниями.
– Мне иногда кажется, - сказала Настасья, - для нас будущее - место, где мы наконец радостно сотрем прошлое в порошок.
– А из получившегося порошка сотворим порох, - откликнулся я.
«Архипелаг Святого Петра - открытое беззащитное пространство, потому тут и бродят сонмы призраков, от зеркальных до архитектурных, потому тут во все времена простор для убийц, потому тут так проницаем, угодливо падок на обратную связь воздух».
На несколько секунд, освещенная невидимой шутихой времени, усадьба предстала пред нами новенькой, целой, сияющей окнами, светом в окнах, с людскими силуэтами беспечных обитателей
– Ты видела?
– Да.
Шум мотора приближался.
При взлете второй хроношутихи высветилось не только здание, но и сфинксы при входе, все-таки это были сфинксы, а не львы; при свете третьей мы увидели сверкающий ликующий водомет посередине центральной аллеи, аллея, раздваиваясь, огибала его. Все тут же померкло, плавсредство прибыло, заглушило мотор, за ним пришвартовалось второе; раздался зычный командный голос старшего по званию: «Ежели кто опять увидит какой призрак и вякнет, будет у меня неделю гальюн мыть!»
Солдаты рассыпались по острову.
– Учения у них, что ли? - спросила тихо Настасья
– Нет. Это саперы. Минируют здание.
– Что же мы тут стоим?
– Сейчас они уедут, мы за ними.
Они хорошо были обучены, дело свое знали, управились быстро, загрузились в свои посудины и под мат старшего по званию были таковы.
– И ни одной таблички «Заминировано!» или «Вход воспрещен!» - сказала Настасья.
– Так ведь, стало быть, сейчас и рванет! А ну, ходу!
Я отошел от берега на веслах подальше.
– Заводи!
Настасья запустила мотор, мы двинулись прочь, тут и рвануло, нас подбросило на волне, но мы шли поперек волны, оставалось терпеть и уповать. Настасья глядела вперед, по курсу, а я смотрел назад, на остров, мне видны были лениво взлетающие деревья и скульптуры, оседающий дом, кучевые наземные облака пыли, рукотворный, незамедлительно угомонившийся везувий щебня.
На Неве недалеко от нашего берега, от нашего спуска, она остановила катер.
– Когда ты лежал в реанимации, когда вы со Звягинцевым лежали там, в «Свердловке», а я училась водить катер, я молилась, я дала зарок, обет, я все решила.
– Кто тебя учил? - спросил я. - Ян?
Яном звали ее знакомого яхтсмена, отвозившего нас на регату.
– Ян. Почему ты не спрашиваешь, что я решила?
Я понял, что она решила; ее решение не совпадало с моим.
– Что ты решила? - я заставил себя задать этот вопрос, деваться было некуда.
– Я развожусь. Через три месяца вернется Настя. Эти три месяца я стану ей письма писать, объяснять, может, даже съезжу к ней. Мы будем жить вместе. Ты будешь учиться. Если не хочешь, нам не обязательно состоять в официальном браке. Может, когда я состарюсь, ты влюбишься в молоденькую. Мы будем свободны, кончится вранье, угрозы, да что я говорю, какие угрозы, ведь Макс мог тебя убить. Что ты молчишь?
– Холодно, - сказал я, - надо переодеться.
– Ты слышал, что я сказала?
– Да.
Лицо ее стало бледнеть, черты меняться, под глазами залегли тени, невидимый гример готовил ее к неведомой киносъемке прямо тут, в катере, на воде, великий визажист.
– Мы должны расстаться, - сказал я, почти с удивлением слушая собственный голос.
– Только не говори мне, что тебе жаль моего мужа.
– Мне жаль твоего мужа.
– И не говори мне, что я должна подумать о дочери.
– Ты должна подумать о дочери.
– Так, - сказала она, слегка задыхаясь легкая одышка, раньше я такой не слышал, - мы должны моему мужу, моей дочери, моему отцу, всем твоим родным, твоей будущей невесте, нашим сослуживцам, Отечеству, моральному кодексу, всему белому свету; а друг другу? друг другу мы ничего не должны?
– Ничего, - отвечал я.
– Вот тут ты прав.
Она подогнала катер к спуску.
– При одном условии, - голос ее стал хриплым, волнуясь, она умудрялась охрипнуть единомоментно.
– А если я не соглашусь на твое условие? - спросил я, улыбаясь.
– Тогда я отравлюсь, повешусь, случайно попаду под машину. Я не шучу.
– Ты шантажистка.
– Да, я шантажистка. Я тебе не пара. Потому что ты садомазохист.
– Что за условие?
– Ты не заберешь свою зубную щетку немедленно и не отправишься решительным шагом к своим родственникам. Мы еще побудем вместе - недели две; дай мне время. И эти две недели мы будем делать вид, что будем вместе вечно - или, в крайнем случае, что кто-то из нас уезжает надолго, поэтому мы прощаемся перед разлукой. Перед долгой разлукой, - но не окончательной.
Она открывала дверь, у нее не получалось, я взял у нее ключ, дверь тотчас открылась.
Настасья зажгла в прихожей свет, подошла ко мне близко-близко, заглянула в лицо.
– Ты согласен?
– Да.
– Ты забыл сказать, что разлюбил меня.
– Что толку врать.
– Понятно, - сказала она, качая головою. - Макс все-таки добился своего. Ты рехнулся.
Мне долго не спалось. Настасья притворялась, что спит. Я думал всякие несообразности, мечтал перед сном, что вот вырастет ее дочь, найдет себе любовницу-иностранку муж, я стану знаменитым искусствоведом, явлюсь под ее балкон, нет, балкона не имеется, приеду за ней на белом коне…
– На сивом мерине ты за мной приедешь, - сказала Настасья, садясь и беря с тумбочки возле кровати сигарету.
– Стыдно подслушивать чужие мысли, - заметил я, отбирая у нее сигарету и спички.
– Я чужих не подслушиваю. Только твои.
Выросла ее дочь, похоронили ее отца, муж ее завел любовницу, я стал известным искусствоведом; и что же? ни белого коня, ни сивого мерина, запрягу я тройку борзых, я уже был отцом странной девочки, когда мне сказали, что Настасьи больше нет, она лечилась в Песочной, в онкологическом царстве, ее оперировали, она умерла.
– Пока мы вместе, - сказала она, - никогда мне не ври. Не видел ты никакого Абэ, не говорил с ним о высоком. Ты видел Исиду, и вы ели его отвратительную воблу.
– Может, я с ним и пиво пил? - она смущала меня, зная всегда обо мне слишком много.
– Пива там нет.
– Я исправлюсь. Я попытаюсь исправиться. Я попытаюсь увидеть в следующую отключку Басё и поговорить с ним о любви.
– Что ты знаешь о любви?
Я всегда помнил, как она это сказала, каждую ноту, каждый оттенок интонации. Много раз за мою жизнь моя память воспроизводила ее фразу коротенькую, кстати и некстати, с пугающей точностью механизма, бездушного фонографа, звучащего самопроизвольно, включающегося самостийно, перебивающего всё.
МОСТЫ
В первый день нашего договорного срока дождь припустил утром и до ночи не унимался, необъявленный метеослужбой дождь, не полагающаяся островитянам Божья милость, ингерманландская импровизация. Я забежал в подворотню, надеясь на самоусмирение ливня, в подворотне дуло, сквозило, все здешние подворотни продувные бестии.
Никуда не годились и дождь, и подворотня, и промокшие ботинки, и я сам, и совместная наша жизнь перед разрывом, в которой надо было притворяться, как притворялся бы смертный вечно живущим: нелепо, фальшиво, неубедительно. Я уговаривал себя, приводил доводы, доказывающие мою формальную правоту, чувствовал себя отступником, предателем, ветреником, именно теперь чувствовал, а не поселившись в доме замужней женщины, пользуясь отсутствием ее родных. Я пребывал в двойственном внутреннем монологе-диалоге, ну да, с приятным человеком и поговорить приятно. Приятное занятие прервали быстрые шажки бегущего, поначалу невидимого, в конце концов залетевшего в подворотню, уставившегося на меня, в замешательстве меня разглядывавшего. Котелок, усики, старомодное одеяние. Я его где-то раньше видел.
– Молодой человек, мимо вас сейчас никто не проходил?
– Никто.
Он выскочил из подворотни на набережную, покрутился там под дождем, потерявший след охотничий пес, вернулся, отряхиваясь. Подойдя ко мне вплотную, он сунул мне в нос мятую бумаженцию и произнес:
