Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

Что ловит нас? кто? каким неводом (почему «не-»?…)? каким бреднем улавливает нас Ничто? Перестав или перемет, установленный поперек, заставляет нас замереть в потоке времени? Попался, попался, дурачок, нашлась и на тебя недотка, нашелся ахан! «Мрежею души не ловят», - тоже неплохая поговорка. Души, может, и не ловят. Что за сеть пленила нас, тащит в нети? Ставная? плавная? паучья? Кого какая. Кого свинчатка, кого поездуха: каждому - свое…

Темное неуютное Нигде окружало меня. Его неспешная летучая отрава плавала по жилам. Я представлял себе, как оказывается в нетях - невольно, минутно - находящийся на своем почетном, с государственной точки зрения, посту шпиона муж Настасьи. В моменты, когда пистолет его дает осечку, когда не может он шевельнуться, точно во сне, выпадая из бытия, он должен быть достоин сочувствия, - в частности, моего

Я думал о дочери Настасьи, думал лениво, смутно, о ее дочери, в которой не было, на мой взгляд, ничего от матери, только имя, ни малейшего сходства, об этой оцепенелой девочке, чью ненависть я чувствовал физически, особенно ослабев, как чувствуют ожог, удар, ледяную воду. И муж Настасьи, и его дочь казались мне полуживыми созданиями, убогими, почти инвалидизированиыми, обделенными; они отличались и от Настасьи, и от меня неполнотой, фиктивностью, дефектностью, формальностью чувств; мне было их жаль, мне было неловко перед ними, словно я обирал неимущих.

Вас не смущает словосочетание «принять решение»? Принять подарок, принимать почести, принять решение, - будто оно уже находилось где-то готовенькое и вы его - приняли.

Мое решение, вероятно, находилось в нетях, и там мне его всучили, вручили; а я не возражал. Не возражал, принял, забыл ненадолго, провалился еще куда-то: уснул.

Меня разбудила дежурная сестра, больничный ангел с голыми икрами и тапочках на босу ногу, в легоньком белоснежном халате. Ни свет ни заря она принесла нам со Звягинцевым по градуснику, по мензурке с дрянью, по горсточке таблеток.

– Звягинцев, как себя чувствуете? - спросила она.

– Я себя чувствую, - отвечал тот превесело, чуть заплетающимся языком.

– А вы, Андреев?

– А я себя не чувствую, - бойко ответил я.

Когда она ушла, я спросил Звягинцева:

– На рыб бредень, мрежа, а на зверей что?

– Тенета.

– А на птиц?

– А на птиц, сокол ясный, перевес, шатер, тайник, колковая. Что это вы с утречка про ловитву? Тоже мне, ловец. Ну, спросите меня: а на мир? а на мир-то что?

– На мир?… - не понимая, повторил я.

– Сетчатка, да сетчатка же, взоры наши, очи любопытные! Что такое свет? Лучи такой-то длины, болтающиеся в мировом пространстве; попадая на сетчатку, создают в мозгу ощущение света. Усекли? Человек нужен или иное живое существо, чтобы был - свет. Без нас он неразличим. Что зажмурились? Слепит маленько? Заспались? Где были во сне?

– Да не был, не был я во сне, - сказал я. - Я в нетях был.

ОТМЕЛИ

К взморью подступают низкие песчаные берега островов. Отмели бара Невы являются продолжениями этих крайних островов дельты, а мели - как бы островами, скрытыми небольшим слоем воды. Они имеют собственные названия, например: Золотой остров, Белая мель . К островам примыкают отмели: Канонерская, Крестовская, Галерная коса. К северному берегу Невской губы примыкают Собакина и Северная Лахтинская отмель, к южному - Южная Лахтинская и Ораниенбаумская отмель

В тихой и светлой палате больницы для особо важных пациентов мы со Звягинцевым пробыли недолго. Самочувствие и у него, и у меня было самое обыкновенное, самочувствие вульгарис, юные вампирки из лаборатории ничего экстраординарного не обнаруживали, равно как кардиографиня, (породистая горбоносая дама, напоминавшая Майю Плисецкую) и мрачный задерганный невропатолог, внимательно шуршавший складнями энцефалограмм.

Последняя ночь, проведенная в больнице, неожиданно разбудила нас ураганным ветром, стучащим в окно, вибрацией оконных стекол, за которыми метались ветви и листья, воробьиная ночь наводнения, заставляющая в венах и артериях живых существ вскипать малой буре, алой жидкости солоноватой впадать в резонанс с потревоженными водами рек архипелага. Мне было плохо с сердцем - впервые в жизни сердце булькало в груди, плюхалось, как лягушка в молоке.

К утру ветер оттрепал острова, ветер стих, нас выписали, Настасья принесла нам теплые шарфы, свитера, пальто; мы вышли, ослепленные солнцем; за ночь ветер сорвал с ветвей почти всю листву.

Я мало спал в ту ночь и думал: вот я на Крестовском, как задержался я на Крестовском, думал я, на последнем острове архипелага Святого Петра, ведь мы побывали с Настасьей на всех островах, кроме Недосягаемых, кроме острова Войны (но на сей исторический атолл шарового цвета ни меня, ни ее ничто не могло заманить), кроме какой-нибудь неведомой нам невидимой местной Лапуты (в ту ночь я придумал ее столь достоверной, что почти уверился в существовании ее параллельного мирка, - возможно, то был бред, выплывший воблочкою из подсознания побывавшего в нетях), архипелаг был нами изучен, освоен, кроме отмелей, да, отмелей и мелей, ведь они почти острова.

Путешествие наше, думал я, подходит к концу. Сможем ли мы в такой холод, в такой ветер, под мощным дуновением арктических широт обойти на резиновой, скажем, лодочке Золотой остров, Белую мель, Канонерскую отмель? Или хотя бы Крестовскую отмель и Галерную косу? Обе Лахтинских отмели и Ораниенбаумская почему-то меньше волновали меня, они только отчасти принадлежали архипелагу, но принадлежали все же; а вот Собакина отмель явилась мне в кратких цветных полуснах, весьма неприятных: мы бродили с Настасьей по ледяной воде (хотя натуральная Собакина отмель сильно отличалась от детских летних отмелей Маркизовой лужи, возникающих в часы отлива в жаркие дни где-нибудь в Комарове, оно же Келломяки, или в соседних с ним Куоккале и Териоках), мрачные геологи разъезжали на грузовиках по берегу, крича нам непонятные, полные тревоги слова, и, конечно же, своры бездомных собак носились по прибрежному песку, собаки выли, точно по всем покойникам архипелага, начиная со строителей Петровских времен, по всем, похороненным за оградой, по иностранцам, пытавшимся жить в России, по мученикам Левашовской пустоши, по повешенным и запытанным, они выли, вспоминая расстрелянного неизвестно где пьяного дервиша, гулявшего некогда по берегу озера Чад, выли, помня о победе призрачного Ледяного дома над несчастными обитателями блокированного города, некогда задуманного как форпост, они выли невыносимо, сил не было слушать их; они гонялись за вспугнутыми привидениями по прибрежной полосе, мы и сами-то с Настасьей были призраки, и, проснувшись, я проснулся не вполне собою. потому что не было на отмелях даже и следа хоть одной из Афродит. Не звучали слова любви, не пели барды нашей эпохи песен; только собачий вой стоял в ушах, вой встревоженной, отчаявшейся, оголодавшей, пережившей время гона собачьей свадьбы.

ОСТРОВ УПРАЗДНЕННЫЙ

Отплакав у меня на плече («Ты не представляешь, что я пережила, я думала, ты умрешь, думала - и Звягинцев умрет, все из-за меня, я тебя сгубила», - она плакала, лепетала, снова слезы лила, повторяла одно и то же разными словами), Настасья уснула на полувсхлипе, на полуслове.

Помнится, я утешал ее, говоря, что Макс меня не пристрелил, не машиной переехал, не топором зарубил, не прирезал, меня не пытали, не били, не душили, а отравиться я мог и шпротами, не говоря уж о грибах, да даже пирожными из «Севера» раз в тридцать лет - в соответствии с городскими легендами - отдельные неудачники ухитрялись отравиться, от любви к крему отправляясь в мир иной.

– Кстати, - сказал я, - в мире ином нынче осень; я там встретил… - тут я запнулся, было, но бойко продолжал, - встретил звездочета из рода Оэ, то есть из рода Абэ. Мы с ним говорили.

Настасья глядела на меня во все глаза.

– О чем? - спросила она, затаив дыхание.

– О высоком, - бодро сказал я.

– Что говорили?… - спросила она упавшим голосом, чуть слышно, словно мой бред был полон значения.

– М-м-м… - я пытался вспомнить слова Исиды, они смешивались с репликами ламы, - говорили о японских и китайских изобретениях, о веерах и корзинах, о ветре в пустотах ив, о взрывающемся порохе, превращающейся в пепел бумаге и хрупком фарфоре, об одном дне солнца и луны.

У нее в глазах стояли слезы, она кивала.

Она уснула, я остался бодрствовать, осознавая себя не совсем собой, не собой прежним, кем-то иным, изменившимся существом, кем-то, кого я не знаю.

Этот «кто-то» осторожно ступал, боясь сделать неверный шаг: ему требовался поводырь, белая тросточка слепца, костыль логики или рацио, он обдумывал свое поведение, планировал его, - и совершенно лишен был душевной грации создания, живущего интуитивно, то есть мудрого и свободного, а потому и не ошибающегося.