Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

Я вернулся в селение и пошел в казарму жандармерии. Капрал уже ушел. Я попросил разрешения послать телеграмму.

— Телеграф не работает. Забастовщики отключили электричество, — сказал мне жандарм.

— Есть какие-нибудь новости о девушке?

— Нет.

— Вы, наверное, предпримите рейд в горы?

— Не надейтесь. У нас полно мороки с этой забастовкой. Пока вроде бы все спокойно, но посмотрим, что будет через несколько часов. Если кончится вся эта заварушка, может, тогда и пойдем в горы.

— А как по-вашему, долго это продлится?

Рядовой пожал плечами.

— Кто знает? А вдруг это революция.

В полдень мы похоронили Макса. Пользуясь тем, что местные власти не проявляли интереса ни к чему, кроме забастовки, я добился того, чтобы Макса похоронили вместе с его револьверами, решив, что туда, куда отправляются мертвые, он должен попасть со своим оружием. Когда засыпали могилу землей, появилось несколько забастовщиков с поднятыми вверх красным флагом и знаменем анархистов. Они склонили их в честь Макса. Я спросил, почему они это делают, и они ответили, что не знают, кем он был, но им вполне достаточно того, что его убили жандармы.

IX

Прошло пять дней после смерти Макса, а Мария Кораль так и не вернулась. Потеряв всякую надежду на содействие жандармов, занятых забастовкой, я прибег к небескорыстной помощи местного невежественного крестьянина, и мы отправились с ним в горы. За то, что он взялся служить мне проводником, он потребовал у меня что-нибудь «из золота», и я отдал ему свои часы. Но должен сказать, справедливости ради, что сделка эта была обоюдомошеннической, поскольку часы были из позолоченной меди, а он, пользуясь тем, что я не ориентируюсь в здешних краях, водил меня вокруг да около села, не углубляясь в дебри и малодоступные места. Тем временем сельский кузнец отремонтировал автомобиль Леппринсе. Сделал он работу кое-как, а содрал с меня втридорога, сославшись на то, что «в связи с забастовкой работать приходилось по ночам, да и то рискуя головой». Так что я заплатил за штрейкбрехерство и за то, что довел до полного морального разложения и без того разложившегося элемента.

О том, что проводилась забастовка, можно было судить лишь по кое-каким деталям, поскольку кроме электростанции здесь не было никаких промышленных предприятий, где можно было бы прекратить работу. На здании электростанции развевались знамена анархо-синдикалистов, а на площади были расклеены портреты Ленина.

Рабочие каждый день собирались возле таверны и часами торчали там, греясь на солнышке, сообщая друг другу новости и обсуждая революционные события, происходившие в других населенных пунктах. Под вечер они устраивали митинги, на которых социалисты и анархисты поносили друг друга, а потом все вместе шли к церкви и, прервав проповедь священника, обвиняли его в ростовщичестве, растлении малолетних и в наушничестве. В таких случаях, как я заметил, жандармы предпочитали отсиживаться в казарме, наблюдая за происходящим из окна, беря на заметку имена бунтовщиков и ораторов, составляя объемистый отчет, который рядовые писали с ошибками, помарками и кляксами под диктовку капрала.

Обо всем, что происходило в селе, я узнавал уже вечером, вернувшись после бесплодных поисков в горах, совершенно разбитый, окоченевший от холода, в разодранной рубашке, исцарапанный шипами ежевики, осипший от того, что беспрерывно звал Марию Кораль, распугивая своим криком зайцев. Наконец, устав искать иголку в стоге сена и, пользуясь тем, что кузнец устал возиться с моим автомобилем, я решил вернуться в Барселону, а потом, когда все уляжется, снова приехать сюда и организовать более успешные поиски.

Я выехал из селения утром, уверенный в том, что доберусь до Барселоны менее чем за двое суток. Я уже и так задержался на неделю.

Первый день я проехал несколько километров на хорошей скорости, но, достигнув вершины горы, автомобиль вдруг остановился, фыркнул, подпрыгнул и изрыгнул из себя фиолетовые вспышки. Едва я успел выскочить из него и укрыться за ближайшую скалу, как он взорвался. Оставив на дороге обугленные останки машины, я пешком добрел до села, о котором прежде никогда не слышал.

Здесь, казалось, царил великий праздник. На самом деле это была забастовка. Каким образом удавалось этим патриархальным и уединенным общинам одновременно начать забастовку, так и останется тайной. Но судя по тому, что я видел собственными глазами во время своих скитаний и о чем потом читал в газетах, в Каталонии вспыхнула всеобщая забастовка. Разумеется, это не могло не нарушить моих планов: машины, и без того редко ходившие в этих краях, совсем перестали курсировать здесь. По той же самой причине я не мог воспользоваться телефоном, телеграфом или каким-либо другим средством коммуникации. Я вернулся в Барселону только через шестнадцать дней и все это время был полностью изолировал.

Итак, я вошел в праздничное селение, не возбудив ни у кого ни малейшего интереса. Им было не до пришлых людей. Жители селения собрались на главной площади и разучивали «Интернационал». Когда репетиция окончилась, все разбрелись. Я приставал то к одним, то к другим, расспрашивая, как мне добраться до Барселоны. Большинство советовало мне идти пешком по шоссе. Наконец какой-то невзрачный человечек, не согласный с забастовкой, «потому что если хоть на один день прекратить работать, то можно заработать себе чахотку», дал мне напрокат велосипед. Я заплатил ему за две недели вперед и дал расписку, в которой клялся «честью кабальеро» вернуть велосипед.

Я не ездил на велосипеде с детства, поэтому выехал из селения, описывая зигзаги. Однако быстро освоился и, окрыленный успехом, возлелеял надежду в скором времени завершить свои скитания. Но не тут-то было. Селение, где я взял напрокат велосипед, как бы пригвоздилось к нагорью, и поэтому первая часть пути шла вниз по склону. Однако постепенно дорога стала выпрямляться, а через несколько километров устремилась ввысь, к скале. Пируэты мои кончились, но на смену им пришла усталость. Ноги не слушались, я задыхался, пот катился с меня градом. Казалось, я умираю. Наконец, не выдержав, я бросил велосипед и пошел пешком. Дойдя до вершины, я остановился и оглядел с высоты окрестности. Передо мной простиралась скорбная, черноватая лощина, а за ней горы и снова лощины.

Я отдохнул немного и, когда решил, что силы вернулись ко мне, попытался встать. Но не мог пошевельнуться. Ноги не слушались меня, тело болело. Сделав несколько шагов, я рухнул на землю. Мне стало страшно, что здесь может никто не проехать: забастовка практически прервала движение транспорта по дорогам. Со стороны ближнего леса до меня донесся угрожающий вой. Я свернулся калачиком и застыл в ожидании, готовый к той же участи, какая, наверное, постигла Марию Кораль.

Я уже почувствовал первые признаки оцепенения (возможно, воображаемые), как вдруг до меня донесся издалека ни с чем не сравнимый шум мотора. Я вскочил и встал посредине шоссе, собираясь преградить путь любому, кто окажется за рулем, будь то сам дьявол.

Волнистая поверхность земли скрывала от меня машину, но она явно приближалась. Я ждал, затаив дыхание, даже сердце мое, казалось, перестало биться. И вот я увидел на вершине горы старую развалину; она двигалась в мою сторону, отчаянно тарахтя и купаясь в клубах дыма. Ее очертания, вырисовывавшиеся на фоне заходящего солнца, показались мне гигантскими, хотя здесь мог проезжать лишь автомобиль или грузовичок, на котором в те времена перевозился мелкий товар на короткое расстояние. Впереди у него было двухместное, крытое сиденье для шофера и его спутника, а позади — кузов с вертикальными подпорками, к которым крепился брезент или парусина в ненастную погоду.

Когда грузовик подъехал ко мне достаточно близко, я увидел у него по бокам плакаты и прочел: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ!» В машине оказалось семь женщин: одна совсем еще молоденькая, другая пожилая, а все остальные в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Все, кроме той, которая сидела за рулем, помещались в кузове. Они играли в карты, ели, пили вино и курили дешевые сигареты. Все были сильно накрашены, надушены, в крестьянской одежде с глубоким вырезом и не стыдились выставлять напоказ оголенные до колен ноги. Помню, что самую младшую из них звали Эстрелья[53], а самую старшую — Демокрасия[54].

Грузовик остановился, и мне предложили сесть в кузов. Я кое-как примостился там — места было очень мало, — и грузовик снова пустился в свой утомительный путь. В ответ на мою благодарность за гостеприимство старшая от имени всех заявила, что незачем их благодарить, а тем более унижаться, так как настала свобода и теперь все принадлежит всем, все люди братья и каждый сам себе король.