Чарльз Сноу - Дело
Я довольно долго раздумывал над всем этим, но я просто не вижу причин изобретать осложнения там, где логически никаких осложнений быть не должно. При всем желании, мне кажется невозможным притворяться, что Гетлиф хотел сказать совсем не это. И мне кажется a fortiori[36] невозможным, чтобы суд не сделал из этого соответствующих выводов. Но нет, я должен оговориться. Ничего нет невозможного ни для этого суда, ни для любого другого комитета нашего колледжа. Пожалуй, правильнее будет сказать, что это невозможно для меня. Конечно, я совсем незнаком с предметом, над которым работает Гетлиф. Но я всегда полагал, что человек он весьма достойный. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь сомневался в безупречности его моральных качеств. Пусть мое мнение мало значит, но я все же скажу, что всегда очень высоко ставил Гетлифа. Могу я говорить прямо, ректор?
— Безусловно!
— Благодарю, благодарю! Я только хочу напомнить вам один общеизвестный факт. В скором времени, дорогой ректор, ваше замечательное царствование придет к концу, и вы канете в безвестность, где пребываем все мы грешные. Возможность наметить к предстоящим выборам в кандидаты кого-то, помимо Гетлифа, никогда даже не приходила мне в голову. Прошу простить, если это звучит несколько неуместно, но я надеюсь и рассчитываю, что в ближайшее время увижу на вашем месте его.
Зловещей улыбкой щелкунчика Уинслоу улыбнулся Кроуфорду, напоминая ему о том, что слава преходяща и люди смертны. Затем, минуя Кроуфорда, он улыбнулся Брауну, напоминая ему, что он — Уинслоу — думает о шансах Брауна на успех.
— Признаюсь, — продолжал Уинслоу, — мне кажется до некоторой степени непоследовательным продолжать поддерживать кандидатуру Гетлифа на должность нашего следующего ректора и в то же время оставить без внимания заявление, сделанное им вчера. Я не намерен проявлять такую непоследовательность. Поэтому я хотел бы заранее предупредить вас, ректор, что я, как один из членов суда, собираюсь голосовать за восстановление Говарда в правах или, если хотите, за отмену постановления о лишении его прав, в зависимости от того, какую именно формулировку мы сочтем целесообразной для данного случая. Я предлагаю, чтобы это было сделано незамедлительно. Безусловно, — добавил Уинслоу, — мы рискуем этим самым выставить суд старейшин в несколько смешном виде. Но ведь, с другой стороны, суд старейшин и сам по себе несколько смешон.
Наступила тишина. О чем бы они ни говорили, что бы ни решали, это, без сомнения, явилось для них полным сюрпризом. Никто из них не ждал demarche Уинслоу. Больше того, наблюдая за тем, как реагируют на слова Уинслоу остальные, я понял, что и между ними многое осталось недоговоренным. Может быть, их удерживало присутствие Найтингэйла? Но неужели Кроуфорд и Браун не разговаривали наедине?
— Это все? — осведомился Кроуфорд сухо, но вежливо.
— Благодарю вас, ректор, это все.
Его выступление могло показаться вспышкой, смелой, своевольной выходкой. На самом же деле Уинслоу ничуть не отклонился от своей проторенной дорожки: восьмидесятилетний старик не часто и ненадолго может свернуть с дорожки, проторенной всей его жизнью, и, несмотря на весь свой задор, пыл, удовольствие, полученное им от собственного выступления, Уинслоу вовсе не сворачивал с нее в это утро. У него всегда были определенные нормы поведения, только благодаря своему языку он производил впечатление человека более эксцентричного, чем был на самом деле. В действительности же он был так же ортодоксален, как и Браун, который, кстати сказать, в глубине души был более независим, ибо, в то время как Уинслоу доверял авторитетным людям — как в данном случае Фрэнсису Гетлифу, — Браун, гораздо более мягкий на словах, в конечном счете не доверял никому, кроме самого себя.
Нет, в поведении Уинслоу не было ничего из ряда вон выходящего. Не было ничего из ряда вон выходящего и в истории его жизни. Интересен он был совсем не с этой точки зрения.
Согласно его собственным критериям, жизнь его, без сомнения, не удалась. Он с удовольствием говорил об этом. Он с удовольствием рассказывал, как из трех неудачных следующих один за другим казначеев он оказался самым неудачным. Он с готовностью распространялся о своей жизни, «прожитой на редкость непродуктивно». Он считал, что говорит правду. На самом же деле — помимо тех случаев, когда он рассказывал о своем сыне, живущем в Канаде бог весть как, в сорок лет все еще безработном, которому он до сих помогал, не получая даже от него писем в благодарность, — он просто любил поговорить о своей неудавшейся жизни. «Мне всегда казалось, что я чуточку менее туп, чем большинство моих коллег. И разве это такое уж непомерное притязание? Тем не менее даже при виде их более чем скромных успехов я не могу не удивляться своему собственному ничтожеству». Говоря так, он считал себя весьма самокритичным и честным. На самом деле ни самокритичным, ни честным он не был. Называя себя неудачником, он думал, что говорит от души, и в то же время всем существом чувствовал, что это не так.
Он трудно уживался с людьми. У него никогда не было близких друзей. Для этого он был слишком заносчив и слишком неприветлив. И все же сейчас, в восемьдесят лет, он по-прежнему сохранял известную уверенность в себе — уверенность, которую очень многие люди, дисциплинированные, общительные и — по его мнению — удачливые, не имеют никогда. Это была примитивная уверенность в себе человека, который, невзирая ни на что, прожил жизнь, не ломая себя. Такой уверенностью бывают наделены подчас распутники или люди, дошедшие до крайних пределов нищеты. Очень возможно, пришло мне вдруг в голову, что не лишен этого качества и его сын. Такая уверенность помогает человеку крепкой, жадной хваткой держаться за жизнь.
Кроуфорд взглянул на Брауна и сказал:
— Считаю, что мы должны принять к сведению соображения, высказанные нашим старшим коллегой.
— С вашего позволения, ректор, — сказал Уинслоу, — с вашего позволения!
Я тоже посмотрел на Брауна. Он знал, — оба мы знали, — что отныне Уинслоу не отступит от своего ни на шаг.
— Полагаю, что сейчас для суда еще несколько преждевременно стараться сформулировать свое решение, — сказал Кроуфорд.
В голосе его проскользнула едва заметная вопросительная нотка. Сидевший слева от него Браун на этот раз не выручил его. Браун сидел откинувшись назад, впитывая все, что говорилось вокруг, настороженный и молчаливый.
Все мы тоже молчали. На какой-то миг я испытал торжество. Дело дало трещину! Затем резковатым, но деловым тоном Найтингэйл сказал:
— Я нахожу, что это, безусловно, преждевременно. Я совершенно несогласен почти со всем тем, что говорил нам мистер Уинслоу. Я не допускаю и мысли, чтобы, основываясь на его словах, можно было вынести какое-то решение. Я предлагаю продолжить рассмотрение дела.
Наконец заговорил Браун — твердо и веско:
— Я поддерживаю казначея.
— В таком случае, — покорно сказал Кроуфорд, — боюсь, что мы опять возвращаемся к вам, Эллиот!
И снова не успел я заговорить, как меня перебили, на этот раз Доуссон-Хилл:
— Приношу извинения моему коллеге, но не разрешите ли вы мне, ректор…
Кроуфорд, начавший раздражаться, прикрыл глаза и качнул головой, как китайский глиняный болванчик — игрушка моего детства.
— Я только хочу обратиться с одной просьбой, — сказал Доуссон-Хилл. — У меня нет ни малейшего желания лишать моего коллегу аргумента в пользу стороны, которую он представляет. Ни малейшего желания у меня нет, я уверен, что он понимает это, — он улыбнулся мне заученной обаятельной улыбкой. — Но я все же хотел бы попросить — не сочтет ли он возможным не касаться заявления сэра Фрэнсиса Гетлифа. Само собой разумеется, что суд не сможет игнорировать это заявление. Но все же я беру на себя смелость высказать предположение, что если мой коллега даст дальнейший ход этому заявлению, то мы рискуем оказаться в положении несколько щекотливом, причем без малейшей выгоды для какой-либо из сторон. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что недопустимо диктовать, что можно и чего нельзя говорить во время заседания суда. Тем не менее я убедительно прошу моего коллегу избегать, по возможности, щекотливых положений. Я знаю, что он согласится со мной в том, что ни одно из предположений сэра Фрэнсиса Гетлифа юридически доказано быть не может. Я настойчиво предлагаю не касаться их сейчас.
Снова Найтингэйл следил за мной взглядом. На нем был галстук-бабочка, красный в белый горошек, выглядевший легкомысленно под его суровым мужественным подбородком. Зрачки его были расширены. Он делал вторичную попытку апеллировать ко мне. Я уже давно решил, как поступить.
— Прошу извинить меня, ректор, — сказал я. — Я не смогу как следует защищать Говарда, если одна рука у меня будет привязана за спиной.
