Иван Дроздов - Шальные миллионы
— Да, можем. Мы все можем. Но вы скажите, какова моя доля? Если мизер — не стоит, валяйте без меня. А вообще-то — я ничего не слышал, а вы не говорили. Я хочу спать. Вот здесь, подвиньтесь. Я лягу.
И он растянулся на лавке, служившей сиденьем и спальным диваном. Солнце нагрело крышу катера, жара усиливала действие наркотика, — Бориса сморило.
— Зовем Малыша, — предложил Фридман.
И вышел из кают-компании, шагнул к рулевой рубке. Потянул за руку Малыша, кивнул в сторону кают-компании. Малыш последовал за ним и, не взглянув на Бориса и его американского агента, уселся в кресло капитана, — у самой стенки рулевой рубки. Сидел так, что спина Анны касалась бы его спины, не будь между ними тонкой перегородки.
— Слушаю вас, умельцы!
Фридман выпучил желтые, заплывшие жиром глаза:
— Тише, если можно. Очень тише.
— Мне некого стесняться. Выкладывайте ваш гешефт.
— Гешефт? — втянул шею в плечи Фридман. — Если то, что мы имеем предлагать, будет гешефт, то я тогда не знаю, что будет банковская операция. Я в банке не работал, а ты работал, тебе виднее. Скажи тогда, пожалуйста, если Силай Иванов еще при жизни выписал чеки, — три чека, — на крупные суммы, то после его смерти эти чеки имеют силу?
— Имеют, если их выписал именно тот человек, который имеет вклады в банках. И, конечно же, если там нет никакой туфты. Но если в дело замешан американский гражданин советского производства… то есть вы, господин Фридман, то такое дело сильно пахнет аферой.
— Ну, ладно, Малыш, вы свои шуточки оставьте до другого раза.
Малиновые губы Фридмана обиженно вспучились. Он продолжал:
— Один есть чек на двести миллионов, другой — на триста, и еще один — на четыреста. Что вы скажете, Малыш?
— Если у вас, господин Фридман, есть один из этих чеков, я вас поздравляю.
— Снова шуточки. Вы, наверное, долго жили в Одессе.
— Я там никогда не был. Но ближе к делу: что вы от меня хотите?
Фридман весь потянулся к нему и так выпучил глаза, что они вот-вот готовы были лопнуть.
— Понимаю, — закивал Малыш. — Нужна моя помощь. А смазку в банках обеспечит он, — кивнул Малыш в сторону агента из Америки. — Вы приделаете бумагам ноги, и они побегут сами…
Фридман, точно мерин, согласно мотал головой. «Да, да, Малыш, смазку аферам и ноги бумагам мы приделывать умеем, У нас опыт… тысячелетний».
А Малыш тем временем прощупывал взглядом собеседников, словно прожигал пламенем своих синих тамбовско-пензенских глаз, — он родился на границе двух этих срединных русских областей, — и грустно повторял: «Мотор-бициклы, мотор-бициклы». Это присловье пошло у него из Венгрии; однажды он в Будапеште по наущению Фридмана и двух его венгерских банкиров заделывал подписи и печати под важными документами, а под окном гостиницы тарахтел мотор. И венгры говорили: «Мотор-бицикл, мотор-бицикл», что по нашему значило — маленький мотоцикл, или моторный велосипед. С тех пор Фридмана и его коллег Малыш называл мотор-бициклами.
— Давайте ваши чеки, — протянул руку Малыш. — Живее, а то раздумаю.
Фридман подал три чека. Малыш просмотрел их на свет, и так повернул, и этак, а потом, подняв над головой четырехсотмиллионный, сказал, как в бочку бухнул:
— Триста пятьдесят!
— Четыреста, — прохрипел вдруг осевшим голосом Фридман.
— Триста пятьдесят! — повторил Малыш.
— Что триста пятьдесят, черт возьми? Не понимаю. Ага, нам триста пятьдесят, а тебе пятьдесят?
— Наоборот! — выстрелил Малыш.
— А-а? Не понимаю.
— И понимать нечего, вам полсотня миллионов, — мне остальное.
Наступила тишина. И участники дискуссии превратились в истуканов, сидели, как восковые фигуры. Их не покачнул и маневр катера, который как раз в это время по прихоти Анюты разворачивался в сторону от берега. Анна, видимо, забывшая о коллоквиуме, происходившем у нее за спиной, включила турбину и на большой скорости устремлялась в открытое море.
Глухо и невнятно, пропитым или простуженным голосом Фридман возразил:
— Вы, Малыш, не надо нам шутить. Мы знаем цену вашего труда, называйте реальную цифру. Если вам пятьдесят, то это много, но еще можно…
Малыш поднял над головой трехсотмиллионный чек, снова выстрелил, как из пушки:
— Двести пятьдесят!
— Опять?.. — сорвался на детский противный писк Фридман.
— Ну и ну! — мотал головой Борис. Сквозь наркотический дурман он начинал продираться сознанием к значению произносимых тут слов.
А Малыш вертел у носа третий чек. И уже тише, но уверенно говорил:
— И от этого… полсотню готов вам отстегнуть.
— Все это похоже на дурной сон, — вновь сипло просвистел Фридман.
Малыш поднялся.
— Ущипните себя и проснетесь. А я сказал все. И затевать дискуссий не намерен.
Оставил их и подсел к Анне. Она взглянула на него, — тепло, приветливо. Достала из-под сиденья свою книгу на английском языке, — из тех, что сегодня ей вручил издательский агент, протянула Малышу:
— Хотела бы вам подарить.
Малыш раскрыл книгу и на титульном листе под заглавием прочел автограф: «Милый Вася! Дарю тебе с любовью и признательностью. Анна».
Осторожно, точно стеклянную, закрыл книгу, устремил взгляд перед собой, — в синюю даль, куда быстрокрылой чайкой летел «Назон». На Анну не смотрел, — боялся выдать накатившую волну радости.
Быстроходный турецкий клипер стоял на якоре в двадцати милях от румынского берега, поджидал катер с тремя пассажирами. Катер с надписью «Полиция» на борту вел по заданному маршруту Константин Воронин. Курс по компасу указал ему Фридман. Сам же Фридман со своим агентом из Штатов Сэмом и с генералом русской милиции Старроком уединились в кают-компании и жарко, нетерпеливо, со злобным раздражением обсуждали эпизод с тремя чеками. Чеки были в кармане Фридмана, и не далее чем завтра-послезавтра в стамбульском банке они получат первую сумму по одному из них — пятьдесят миллионов. Сумма немалая, но еще недавно они были уверены, что только по одному чеку в Стамбуле получат двести пятьдесят миллионов, и такие же суммы на их счета переведут в Вене, а затем и Лондоне. Вышло же все наоборот: планируемые суммы получит Малыш, они же удовольствуются малыми частями от ивановского миллиарда.
— Какая муха Малыша укусила! — простуженно хрипел Фридман. — Какой-то бешеный стал, ненасытный!
Старрок с уверенностью знающего человека проговорил:
— Малыш в силу вошел, он теперь условия диктовать будет. Вы слышали, два трупа волной на болгарский берег вынесло, — его мальчики их порешили. А те, что возле охотничьего домика пластом на весь день улеглись? Малыш на них пальчиком показал. И так с каждым будет. Не вздумайте нечистую с ним играть. У него такая сейчас охрана, — мгновенно приговор исполнит.
— Боже сохрани! — вскинул руки Фридман. — Он ведь даже расписок с нас не берет. Знает: все в точности на его счет переведем. Как уговорились.
Сэм в дискуссию не встревал, он был бледен, взгляд его отрешенно блуждал по углам каюты. Он будто бы и не слышал того, что тут говорилось.
— Дайте чеки, надо посмотреть, — сказал, повернувшись к Фридману. Тот из дипломата достал аккуратно сложенные чеки. Американец долго их разглядывал, потом встал из-за стола и со словами «Надо посмотреть в лупу» пошел к двери, где на вешалке висела его дорожная сумка. Там он долго рылся и вдруг одним прыжком подлетел к Фридману и с размаху ударил его по голове чем-то черным, похожим на тренировочную гантель. И зажал рот Фридману, а обезумевшему от страха Старроку сделал знак: тише!.. И затем, оглядевшись по сторонам, сказал:
— Так надо. Помогите!
И они поволокли оглушенного или уже мертвого Фридмана из каюты. Вытащив грузное, семипудовое тело на дощатый настил палубы, Сэм схватил заранее приготовленную капроновую бечеву с увесистым якорем на конце, затянул узел другого конца на руках несчастного и свалил Фридмана за борт. Ему же на голову бросил и якорь. И как раз в этот момент на палубе появился Костя.
— Что тут происходит? — проговорил он растерянно. Он стоял на краю палубы, как раз напротив открытой дверцы в защитной ограде. Сэм повернулся к нему и выстрелил в упор. Пламя опахнуло лицо Кости, он откинул голову, повалился в воду. Падая, сообразил, что ему как можно дольше следует продержаться под водой, иначе американец выстрелит в него снова. Вспомнил, что ход катера он поставил на самый малый, но все-таки катер идет и, судя по тому, как он падал, удаляется. Он еще подумал: «Я жив и, кажется, не ранен. Да, жив, жив… Только в правой щеке что-то печет».
Потрогал рукой: голова, щека целы, но ухо… Да-да, ухо задето. Наверное, идет кровь и — печет.
Глаза не закрывал. Катер вначале чернел в стороне, потом растворился, и шума двигателя не было слышно. Очевидно, он уже далеко. И воздух в его легких кончился. Задрал голову, одним носом забрал воздух и — снова под воду.
