Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
Я позвал всех, кого помнил – и лондонских, и деревенских, и бывших коллег из Бристоля. Местная газета, всегда страдавшая острой нехваткой сенсаций, еще на прошлой неделе поместила большую статью о новом медицинском учреждении, а сегодня по случаю торжества прислала репортера и фотографа. Местный департамент здравоохранения проявил инициативу, и явились представители многих районных поликлиник. В общем, набралась примерно сотня гостей. Грозился пойти дождь, но передумал, поэтому гости могли спокойно пастись на лужайке, где наемные рестораторы расставили легкие столики. Джудит велела сказать приглашенным, чтобы захватили с собой детей, это придаст мероприятию непринужденности. Несколько мальчишек гоняли в сторонке мяч, была и парочка младенцев, которым все умилялись.
– Очень все по-английски, – сказала персидская жена Саймона. Она явно преувеличивала. Еще бы надувные шарики и небольшой джаз-банд, и все выглядело бы и по-немецки, и по-австрийски, и по-французски. Типовое городское торжество, скромное, но достойное. Принесли из кухни напитки под невинным туманным названием «Коктейль летний», в который явно плеснули чего-то горячительного. В качестве закусок: сосиски в тесте, слоеные пирожки, сэндвичи с яйцом и кресс-салатом. Стол напомнил мне чаепитие на крикетном турнире в Чардстоке в далеком сороковом, хотя наш нынешний фуршет на свежем воздухе был гораздо проще и скромнее. Я стоял на пологой части лужайки и, глядя вниз, думал о Джоне Пассморе, нашем гениальном левше. Своими кручеными подачами он сбивал иногда по шесть калиток, мяч летел низко, потом взмывал вверх, уже почти у свинарника. Как я любил тогда смотреть на Девонские холмы, уже осветленные осенними красками.
На официальную часть прибыла градоначальница. На черной машине. Дама довольно увесистая, она вошла через чугунные ворота и прошествовала по мощеной дорожке. На даме была воздушная розовая шляпка, напоминавшая меренгу. Сзади на почтительном расстоянии шел муж мэрши.
А до ее появления было вот что.
Прозвучала просьба помолчать, чтобы профессор Джудит Уиллс могла вкратце ознакомить присутствующих с историей возникновения заведения и его планами.
Джудит влезла на каменную скамью у главного входа, чтобы аудитория могла ее видеть. Я не записал то, что она сказала, но почти все запомнил, да и местная газета воспроизвела это выступление почти дословно. Джудит рассказала о том, что именно мы собираемся делать в «Старой дубильне», о том, что нам удалось найти отличного администратора, посетовала, что положение дел в психиатрической медицине довольно печально. Но лучше всего я (каюсь!) запомнил ее слова обо мне, прозвучавшие примерно в середине выступления.
«Бывало, уйдет доктор Хендрикс домой, а мы с доктором Нэшем сидим и думаем, как же нам порадовать коллегу. Человек он очень образованный, герой войны, в профессии преуспел, насколько это возможно в нашей области. В него всегда влюблена половина пациенток, помню, одна бедняжка весь день ходила за ним по пятам, надеясь заслужить улыбку. Половина сотрудниц тоже по нему сохла. Но, похоже, все это ему не в радость.
Однажды я набралась смелости, спросила, почему он вечно такой несчастный. “Я не обязан быть счастливым, Уиллс, – ответил он, почему-то вдруг назвав меня по фамилии. – А что же тогда ты обязан? – спросила я. – Сам еще до конца не понял, – сказал он, – но дело всей моей жизни – исследовать, искать ответы”. Доктор Нэш как-то спросил, почему он не женат. Хендрикс сказал, что когда-то у него была возлюбленная, а другой ему не надо. И показал Нэшу фото молодой итальянки, сидящей на каменном парапете у моря. “Красивая?” – спросила я. “Наверное, – сказал Нэш. – Снимок нечеткий, поэтому судить трудно”.
Роберт, вот что я хочу сказать. Возможно, именно этот проект станет главным делом твоей жизни. Вот что сказал твой любимый поэт Томас Элиот:
Мы не оставим исканий,И поиски кончатся там,Где начали их; оглянемся,Как будто здесь мы впервые».
Не думаю, что Джудит читала Элиота, но благодарен ей за то, что она уйму времени потратила на поиски подходящей цитаты. Потом всех еще раз обнесли чудодейственным «Коктейлем летним». И теперь уже градоначальнице помогли залезть на скамью, чтобы она официально засвидетельствовала: новое учреждение открыто. Речь мэрша читала по бумажке, смущаясь, запинаясь на длинных словах, но это никого не раздражало. Все улыбались и аплодировали, а какой-то мальчишка от восторга несколько раз прошелся колесом вокруг нашей старой яблони.
Я не поддерживал связь с однополчанами, у организаторов встреч не было моего адреса, и о смерти старых друзей узнавал с сильным опозданием. О том, что не стало Брайана Пирза, нашего Фрукта, прочел случайно в газете. Решил поехать на похороны. Церемония отпевания проходила в продуваемом сквозняками Батском аббатстве.
Потом нас пригласили в каменный особняк с огромным садом. Пирз явно преуспевал, не знаю, благодаря чему, трудам или игре, лечил он лошадок или на них ставил. Возможно, сделался консультантом при дрессировщике королевской скаковой лошади. Или ему крупно повезло в тотализаторе на бегах в Лингфилде.
А может, это миссис Пирз, Каролина, внесла львиную долю наличными в семейный бюджет. Как бы то ни было, красавицы дочери (три или четыре) обносили собравшихся бутербродами с копченым лососем, а официант расставлял бутылки с красным и белым бургундским.
Среди присутствовавших был некто Коннелл, он сказал, что помнит меня по Палестине. Еще он сказал, что несколько месяцев назад умер Ричард Вариан. Он был полковником, кавалером многих орденов, его ценили и уважали, он прожил долгую жизнь. Уход Вариана не был трагической неожиданностью, но все-таки он меня ошарашил. Мне казалось, Ричард будет жить вечно, как эталон, на который всегда можно равняться. Однако Ричарда нет, а из его «Надежной пятерки» живы теперь только двое: я и Джон Пассмор. Я все искал его взглядом в толпе собравшихся и в конце концов спросил про него у вдовы. Каролина сказала, что Пассмор прислал свои соболезнования и извинения. После трех стаканчиков обожаемого нашим Фруктом вина макон я разговорился с одной из его дочек, с Джоанной. Рассказал, каким замечательным парнем был ее отец, что в данной ситуации было вполне кстати. В качестве примера поведал о нашем с ним боевом крещении в апреле сорок третьего. У Меджеза.
– Рота твоего отца была в резерве. А нам позарез нужна была их помощь, ей-богу, очень нужна. Мы всю ночь на хребте торчали, а немцы прорвались с тыла. Я уж подумал, что Фрукт никогда не придет нас выручать. Но он все-таки появился с батальонной водовозкой, мы ведь сутки промаялись без воды, я чертовски рад был его видеть. И знаешь, что твой папаша мне тогда выдал? «Я поставил шесть к четырем, что хрен ты тут сможешь продержаться. Теперь придется платить!» Каков фрукт, а?
Я расхохотался, однако мисс Джоанна Пирз не поняла, что меня так развеселило. Она посмотрела на меня с изумлением.
* * *Меня подстерегала еще одна смерть, о которой даже писать мучительно. Луиза… Она прожила больше года, который поставила для себя крайним сроком, но всего на полтора месяца. Так и не сумела достаточно окрепнуть, так и не позвала меня в гости. Я узнал о случившемся из письма Шортера, Луиза заранее попросила обо всем меня известить. Похоронная церемония близ города Специя намечалась скромная. Я не поехал. Что бы я сказал ее детям (которые могли бы быть моими)? Кто я вообще такой, где и как познакомился с их мамой? И что нас связывало…
Письмо моего отца к матери, которое мне отдал Перейра, прочесть я все не решался. Миновал год, потом еще один. За это время и без того столько всего произошло. Иногда, сидя за письменным столом в своей лондонской квартире, я доставал конверт из ящика, крутил в руках, гадая, стоит ли мне вообще его вскрывать. Перейра умер, и больше не с кем было обсудить то, что окажется в письме. Я подозревал, что оно вполне обыкновенное. С просьбой прислать еще несколько пар носков и пару банок джема, с надеждой на то, что дома все хорошо. Я прожил жизнь, не зная отца, и страшно было из-за обыкновенного письма в нем разочароваться.
Прочесть его захотелось, когда мне приснился один сон. Или это было видение? Или… галлюцинация – имаго[56], химера? Если это был не совсем сон, то я с чистой совестью впервые в жизни могу нарушить завет матери и рассказать, что мне привиделось.
Действие происходит в последний день двадцатого века, 31 декабря 1999 года. Вместо того чтобы отпраздновать завершение нашего беспощадно несуразного столетия, люди отмечают наступление миллениума. Двухтысячелетие. Слишком длинный промежуток времени, невозможно его осмыслить. Ничего не говорящая дата.
Снилось мне колоссальное сооружение в пустынной части Лондона, огромный шатер, похожий на перевернутое блюдце, в шатре ряды стульев, а вдоль рядов люди, люди…
