Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда
Пожарный вертолет, не убирая пенных усов, медленно опустился на крышу.
— Восемь человек! — крикнул пилот. — Раненых и женщин в первую очередь!
Сильвана судорожно вцепилась в плечо Цимкера:
— Ты ранен, молчи… Вот кровь… Нет, никакая не царапина… Я не полечу без тебя… Ты вообще инвалид… Молчи, это невозможно… Вон летит еще один, он всех заберет…
Двухвинтовой армейский геликоптер, высадив на подъездную дорогу взвод национальной гвардии, осторожно пробирался вверх между дымовыми столбами.
Умберто и еще двоих раненых уложили на железном полу. Остальным пришлось стоять. Подброшенный тепловыми струями, вертолет взмыл так резко, что Грету чуть не выбросило в открытую дверь.
Только отсюда, сверху стали видны масштабы катастрофы. Нижние этажи главного здания полыхали с такой яростью, словно под ними прорвался невидимый вулкан.
— Это водород, — крикнула Лейда. — В морозильных установках они пользовались водородом.
Умберто вдруг пришел в себя и стал кричать, чтобы его пустили, чтобы дали посмотреть. Его приподняли, помогли сесть. За шумом винта его всхлипывания были едва слышны. Прорывались только бессвязные обрывки:
— …Нет, не все еще… Лейда, вот кровь… еще живая… Умоляю — заговорите ее, сохраните… последние фишки, спрятанные в жилетном кармане… Я так хочу доиграть с Ним… Лейда, мы все начнем сначала… Есть деньги… не бросайте игру… Это единственное, что Он не прощает… С Ним надо играть до конца… Даже продувшись в пух… Даже все потеряв…
Армейский геликоптер все же успел забрать с крыши последних людей и отлететь на безопасное расстояние, когда ударил взрыв.
Двенадцатиэтажная башня Архива дрогнула и начала медленно проваливаться в открывающийся ей навстречу пылающий кратер.
День спустя. Бостон — Лондон — Стокгольм
Конечно, это было ошибкой — так сразу пересаживаться в Лондоне и лететь дальше. Ей следовало взять номер в гостинице на одну ночь, нырнуть в прохладные простыни, в спасительный сон. Нервное напряжение последних дней сгустилось в комок непроходящей боли под сердцем. Ныло обожженное дверью лифта плечо. Каждая клетка тела, сбитая с толку авиационными прыжками во времени и пространстве, безмолвно вопила о том, чтобы ей вернули пропущенную — потерянную, украденную при перелете из одного полушария в другое — ночь.
Лейда с благодарной улыбкой приняла принесенную стюардессой чашку кофе, вылила в него рюмку коньяка, сделала несколько глотков, отвернулась к окну. Равнодушная, бесконечная голубизна кругом — что могло быть лучше для приведения в холодный, равнодушный порядок скачущих мыслей? Даже нет: мысли-то как-то утряслись сами собой, стали ясными уже тогда, когда она, сдав Умберто в больницу, добралась до Бостонского аэропорта. Трудность была в том, как перевести их в понятные другим людям и в первую очередь тем двоим, к кому она летела, слова. Ибо не было никакой надежды, что Илья или Павлик поймут, примут, поверят тому слову, в которое она отлила теперь понимание себя, своей жизни прошлой и будущей, своей судьбы.
Порча.
Да, для нее это было теперь ясно. Порча, заклятье, ведьмовщина, злое колдовство коснулось ее десять лет назад, и с тех пор все, к чему она прикасалась или что имела несчастье полюбить, рушилось, страдало, гибло. Но ясно, что, как только она попытается заговорить вслух об этой горестной инстинктивной убежденности, все моментально утратит глубину и истинность, начнет мельчать, превращаться в цепь простых событий и обстоятельств — обстоятельств, которые можно изменить, с которыми можно бороться. Научная работа зашла в тупик? Скажут, с кем этого не бывает, можно начать сначала, пойти по другим ветвям. Сама идея была профанирована «Большой игрой», искажена, навсегда вплелась в страсти и надежды «Подзащитных Христовых»? Вспомнят, что десятки великих идей зарождались как новые доказательства премудрости Господней, вплетались в богословие, но ничуть не утрачивали при этом своей значимости. Как говорил покойный отец Аверьян: «Ирония Божия очаровательна и непредсказуема». Ну а что касается московского спрута, который снова протягивал к ней свои жадные щупальца, то не на таких напали. Вот мы какие верткие — если он нас вблизи не сумел как следует ухватить, так вдали тем более не достанет.
Крыло самолета медленно поползло вверх, поднялось над чертой горизонта. Ослепительный голубой овал окна манил, как рекламная картинка тропического курорта, не вязался с леденящими цифрами забортной температуры, объявленными стюардессой. Быть может, хранилище пробирок с кровью следовало устроить не в подвалах Архива, а здесь, поближе к Космосу? Во всяком случае, беснующаяся толпа не добралась бы сюда с такой легкостью. Если Умберто выживет, он, пожалуй, сможет загореться этой идеей.
Лейда поставила на поднос опустевшую чашку, прикрыла глаза.
Нет, такие слова, как «заклятье», «порча», она постарается не употреблять. Она просто скажет им, как они должны вести себя теперь, что им следует делать. И все. Почему? Как всегда — тайна, не может им объяснить. Они привыкли ей верить, поверят и сейчас. Все-все, весь груз надо взять на себя. Раз им не по силам реальность мистики, пусть подчиняются мистическим ирреальностям. Илье сказать, чтобы прежде всего при получении визы сменил фамилию. Пусть возьмет девичью фамилию бабки Натальи или вообще выдумает. Университет выберет себе по вкусу, но главное — чтобы в другом городе и в другом штате. Жить в общежитии. Переписка — на почтовый ящик. Павлик может остаться под своей фамилией, но жить тоже — где-нибудь подальше. Конечно, она поможет поначалу — деньгами, советами. С языком ему будет нелегко. Впрочем, сейчас много организаций помогают беженцам. Может, и работу подыщут. Кажется, на геологов нынче спрос. Если он будет вести себя тихо, может быть, и семью со временем к нему отпустят. Но сейчас надо, чтобы они с первой встречи поняли, что жизнь теперь пойдет у каждого своя, по своей дорожке. Так, чтобы, если заклятье или щупальце ударит в нее снова, других это не коснулось бы. Надо быть с первого момента спокойной, сдержанной, почти холодной, загадочной, непроницаемой.
Англичанин, сидевший справа от нее, в очередной раз принялся бороться с разваливающимся на куски номером «Таймса», в тесном пространстве одолел ворох страниц, сложил, поднес к очкам международные новости. Лейда, скосив глаза, увидела на фотографии знакомую башню Архива, клубы дыма из окон, кружащие в стороне вертолеты.
«Фанатичная толпа штурмует главную квартиру "Подзащитных Христовых"».
«Убийство руководителя секты».
«38 человек погибло во время беспорядков, 206 ранены».
«Полиция подозревает организованный саботаж».
«Врачи не ручаются за жизнь директора Архива».
«Материальные убытки оцениваются в миллиард долларов».
«Епископ Чикагский видит в разрушении Архива Страшного суда перст Божий».
Статья и фотографии занимали почти целиком две страницы. Но все равно отлитая в газетные строчки драма утрачивала свою грандиозность, непоправимость. Очередная катастрофа, авария в ряду других, из тех, что выносятся каждый день в заголовки новостей, чтобы мелькнуть, привлечь минутное внимание и завтра исчезнуть на свалках использованной бумаги. Все же Лейда захотела прочесть. Она тревожилась за судьбу двух лаборанток, — может, там уже есть списки погибших и раненых? Но англичанин все разворачивал страницу к свету. Прочесть не удавалось.
В этот момент что-то произошло с ее глазами. Словно она смотрела на экран телевизора и кто-то без предупреждения переключил программу. Новая программа была размытой и дрожащей. Звук то заглушался скрипами и шумами, то пропадал совсем. Она видела улицу в Таллине, ту, что вела от их дома к вокзалу. Несколько мужчин в шляпах и пиджачных тройках шли по ней молча и торжественно. Главный шел впереди, чуть улыбаясь. Она узнала отца. Игнациус Ригель выглядел очень пожилым и почтенным. Разве он дожил до таких лет? Остальные были то ли его учениками, то ли свитой. Но вдруг один из них забежал вперед и стал на пути, показывая рукой, куда свернуть. Отец задумался на минуту, потом пожал плечами и вошел в указанную ему дверь. И все остальные, словно скинув с облегчением груз торжественной медлительности, кинулись к этой двери, стали заколачивать ее досками, навешивать замки, забивать щели.
Потом возник отец Аверьян. Он не появился на экране, но каким-то образом его присутствие на этой улице, в стороне от людей, замуровывавших дверь, стало понятным, потому что она заговорила с ним. Она сказала, что очень любит отца и верит, что могла бы воскресить его, если бы любила еще сильнее. Ей трудно поверить, что воскрешать и выбирать для воскрешения будут по Суду, но она могла бы поверить, что воскрешение возможно по любви. Но поверить в это по-настоящему мешает страх. Потому что нет ничего ужаснее: любить кого-то и вдруг обнаружить, что ты не можешь вернуть любимого к жизни, потому что любовь твоя оказалась слабой и недостаточной. Ибо тогда чувство вины убьет тебя самого очень быстро.
