Сергей Самсонов - Железная кость
Поднялся и хозяйски шлепнул Валерку по плечу. Паскудно. Как собаку.
Плохие приметы
1
«Покажите, пожалуйста, мне Угланова там…» — после этого все поменявшего президентского слова непрерывно ждал первых накатов… и ничего, ни камушка еще не сорвалось с кремлевского холма: стояли каменные глыбы на тормозах с такой незыблемостью, словно там ничего не сработало и не могло — против Угланова — сработать, государь повелел «разобраться» с Углановым — и никто не услышал его.
Пятиметровой ширины новорожденные, размером с теннисные корты, огненные слябы караваном паломников в Мекку, ледоходом катились по рольгангу и плющились великанскими скалками в чистую, ровную Волгу, чьи стальные полотнища становились артериями ВСТО, «Голубого потока», шли в Аравию, Индию, Пакистан и Китай по контрактам с чудовищами мировой нефтегазодобычи, на завод караванами верующих повалили инвесторы: «Дойче Банк», «Креди Суисс», «Сосьете Женераль»; на огромном ЗапСибе тоже все задышало в общем ритме с Могутовом, и никто не уперся оспорить, аннулировать сделку в судах, предугадывая и исполняя желания Кремля, вставив на всякий случай распорку Угланову в пасть, пусть она там и треснет зубочисткой на жвалах.
Прокуратура и УБЭП вцепились в Козыря, углановского клоуна, колено в углановской системе сточно-очистных сооружений, вмонтированное на углановские деньги в губернаторское кресло, и уничтожили, как что-то от Угланова отдельное — обыкновенное чиновное самостоятельное зло, столь же далекое от мощностей «Русстали», как сомалийские пираты и Аль-Каида.
В сентябре он по графику вылетел в Лондон на заседание топ-20 металлургов в кенсингтонских дворцовых садах Лакшми Миттала — индус как вырастил идею о слиянии своей империи с «Руссталью» в сверхструктуру, так и вворачивал ее Угланову в мозги за разом раз и всякий раз по-новому, — и вот тут и добил до английских лужаек звонок из России: постучалась к ним в дверь, поскреблась коготками в порог и зашла с «извините» налоговая, осторожно, опасливо трогая все, что дозволено, зарываясь в лежащие в кошачьих ларьках вдоль «руссталевских» плинтусов кипы отчетности: ничего не нашли, будто и не старались особо, но вот как-то совпало с его новой встречей с индусом: перспектива продажи и слияния «Русстали» с мировым великаном означала уход навсегдашний Угланова из-под власти законов Российской Федерации — «в мир», это им, клеткам властной вертикали, предельно бы затруднило потуги взять машину Угланова в государеву собственность.
И сперва грызуны еще только скользили коготками и зубками по отвесно текущему вверх совершенно прозрачному льду: чисто было насквозь, во всех пунктах сдачи денежной крови на благо России — и тогда они двинулись вглубь, в подземелья, в подвалы, прогрызая дорожки в затвердевшем покойницком и стариковском дерьме, начиная раскопки в предполагаемых местах доисторических стоянок человека, разбивая ломами осклизлые, полные черной жижи гробы и вскрывая свинцовые скотомогильники с перегнойной банкнотной трухой исчезнувших цивилизаций, вывозя самосвалами кладку документации за 2003, 2000, 96-й нашей эры… и ведь рыли не только в «руссталевских» офисах наверняка, а повсюду, «где ступала нога человека», далеко за пределами зрения и углановской памяти даже, хотя он «помнил все» и засыпал негашеной известью то, что могло завонять, добивая до нюха из прошлого. Раздражали кротовье упорство и монашеское послушание, с которыми археологи в синих мундирах прорывались до нижних пластов, до реликтового, что смердело и не замерзало под каждым: «тогда все мы так жили и по-другому выживать было нельзя».
Прибегал, словно поднятый гоном, но еще не подраненный, не ужаленный сколь-нибудь ощутимой дробиной Ермо и, швырнув на столешницу свежие сводки с фронтов, с осязаемой силой ощупывал взглядом углановский череп: ну давай же, Угланыч, ты же тут, у себя в котелке, каждый раз безотказно вынашивал и выращивал ядерный гриб, водородную бомбу, идею, что сносила ударной волной любых самых сильных, приходивших нагнуть нас с тобой, ну давай, ты можешь, и сейчас ты найдешь, как же нам отключить эту вот радиацию, от которой у нас, если все так и дальше пойдет, остановится кровь.
— Ну чего ты сидишь-то, как кот над сметаной? Посмотри, что они пробивают. Они старые наши ЗАТО пробивают. Лесногорск, Златоуст-36, Заозерск. Просевают вручную песок. Всюду, где НДС с тобой спиливали. Все прокладки в ЗАТОшках, сквозь которые сталь прогоняли. То есть все вообще, за любое цепляются. Ты же ведь понимаешь, что так будет последовательно. Что ж ты гонишь по встречке, как бухой тракторист по проселочной? Типа делаешь вид: курс проложен, и тебя никому не спихнуть. Мы не сможем так двигаться вечно. Когда нас подгрызают. Когда, блин, вообще непонятно, от кого все вот это исходит — конкретно кого! Нет, ну понятно, что сигнал пошел от «самого». Но ты скажи, это «он» сам тебя так разлюбил или какой-то пидорас «его» настраивает? И если настраивает, сука, то кто? Ну Бесстужий, понятно — ему мы везде перешли, но ведь сам он никто, он под Свечиным. Вся эта их компания фээсбэшная. Они же как мы — с девятого класса, опоссумы, вместе, в одной волейбольной команде играли. И если от этой компании все, тогда что им надо, размер их претензий? А если «он» сам так настроен, тогда… Хуже, если «он» сам. Если ты уже так раздражаешь «его» самого. Говорят, знаешь, что «он» сказал… — сообщал как про страшное, рак. — «Неужели никто, кроме меня, не может дать вот этому Угланову по рукам?» А я говорил тебе ведь, говорил. Все эти, блин, твои самодержавные замашки. На хрена ты хамил «ему», а? Прибаутками, блин, в «его» духе «ему» отвечал? Я, мол, лопаю так, как потопал. Ты, мол, тоже потопай, как я. Кто говорил, страной управлять должны промышленные люди, все остальные — менеджеры клининга? Это ж самое худшее, что вообще может быть. Если «он» посчитал себя лично задетым. Я звонил Вите с Сашей… если ты не желаешь звонить: мол, не царское дело… Они сами пошли на снижение: «он» ничего уже им не считает нужным объяснять. Голодцу звонил, всем — они умерли. Или мы, что верней, для них умерли. Так что ты бы кончал свои детские — не позвоню, не поползу через порог, как в Золотой Орде у хана, кверху задом. Тема, надо сейчас выходить на контакт с этой всей волейбольной командой, потом будет поздно. Ну не хочешь ты сам — ну давай тогда я, я не гордый. Пусть они обозначат — как бы это, прости, ни звучало — условия.
— Ты дебил? — отключил это хлопанье ластами. — Да «Руссталь» целиком — вот и все их условия. Зачем требовать долю, если можно взять все?
— Ну а «его», «его» позиция какая? Кого «он» видит в нас?
— А у «него» одна позиция — сверху. «Он» там как бы вообще не терзается. Все же цивилизованно. Никто же нас с тобой не ставит к стенке, не объявляет аргентинскими шпионами. Нас вообще по предварительным раскладам предполагается оставить у руля. Машинка-то нужна в исправном состоянии. Мы с тобой будем дальше работать, а они нас с тобой потреблять.
— И если не ляжем… — С девятого класса Ермо изучал устройство «Угланов»: не согнется, не ляжет. — Тогда нам надо как-то выходить через продажу. — Глаза его обшаривали завалы, скальную породу. — Как думаешь, с Митталом слиться реально? Тогда это все, это будет сверхновая, и суд ее величества тогда решает, кто мы. Да только вот хрен — сквозь антимонополку не пролезем. Вот рыпнемся только — и сразу угроза национальной безопасности России. Ну что ты так лыбишься? — И впялился с собачьей, рвущейся в тепло, к дымящейся миске с костями надеждой — едва разглядев и давно изучив значения всех углановских ухмылок. — Придумал что? Придумал?!
— Ну уж не под Миттала лечь — это точно. Если ты даешь трахнуть кому-то жену, то ты как называешься? А если ты идешь с достойной женщиной в загс? Ты, кстати, как к француженкам относишься? — Угланов выкладывал давно припасенное, свой план пятилетки, творения «Русстали», идею, которую выносил, выточил еще до вот этой войны с русской властью, и надо было только подождать последние пять лет, пока сталелитейное французское исчадие «Арселор» утратит окончательно плавучесть. — Мы продать ключевую компанию фашистам не можем. Но жениться-то можем. На любой иностранке. «Арселор», «Арселор», — вдунул желтое волчье пламя Андрюше в глаза. — Он потонет сейчас без подпитки ликвидностью. Там сейчас все решается. Миттал хочет давно в абсолютно крупнейшего вырасти. В идеале сожрать и французов, и нас, у него же ресурса немерено. Треугольник любовный стальной. И какая тут наша игра. Я ему обозначил, что готов с ним работать в направлении слияния, если в общей структуре у нас будет сорок процентов, и по этому он сейчас вылетает в Москву — пробивать это дело. Ему кажется, здесь — Украина, дикарям показать можно будет стеклянные бусы, и они ему все отдадут. Это всем им немного собьет равновесие. И Кремлю, и индусу. Ну а мы, пока весь сыр да бор, тихой сапой к французам подкатим. Миттал им предлагал свои акции, фантики, за поглощение: типа он на прокорм сорок тысяч рабочих берет и потянет со дна их, а мы — пять с половиной, сколько можем живыми деньгами сейчас, и плюс все наши акции. Либо мы им подбросим вот этот кусок, либо им половину своих сталеваров к зиме сокращать и у них это кончится штурмом Бастилии. Они сделают к лету, какую мы скажем, эмиссию, как бы под привлечение, а на деле под нас, чтоб у нас в капитале была половина фактически. И у этой команды волейбольной тогда вообще нет никаких рычагов юридических, чтобы это нам остановить: мы же родину не продаем, мы для родины, наоборот, покупаем ресурс. Ну а то, что прописка у новой компании будет в Люксембурге, а не в Элисте — это уж извините, мы право имеем. Мы уж как-то, наверное, это успеем, Андрюш, прежде чем они нас подкопают в России… — перепахать построчно, выпестовать сделку, по миллиметру на коленях проползти 174 метра брачного контракта, с миноискателем, сверхчутким эхолотом на предмет выявления донных ловушек. Это будет высасывающе медленный, долгий процесс — взаимных одобрений, несогласий, переписывания буква за буквой свода правил семейного существования, прохождения контрольных отметок «симпатия», «страсть»… до «давай будем вместе всегда» и до «я поняла, меня в этом человеке устраивает — все», он запрыгнул в кабину, Угланов, запустил этот счетчик на дни и минуты, и теперь либо он обнесет Нотрдамским собором европейского права свою собственность-«я», либо эта, родная, трясина сожрет все его напрягаемые прочности.
