Владимир Личутин - Скитальцы, книга первая
– Куда, на кудыкину гору? Коли тебя забреют.
– Вот оно как, ах, боров жирный, ах, глот окаянный. Будто карася плохого поймал, вздел на крючок. Ах ты Боже мой.
– Я бы ни за кого, вот те крест, Донюшка, не пошла. Я думала, деньги вернем, а там и побежим. Там-то мне удержу не было. Да, вишь, вот как все приключилось. Ну ладно, что было, то быльем поросло. Давай ешь, и по дому чего ли поделай, – ушла Тайка от разговора, но куда денешься от воспоминаний, если они постоянно в тебе и жгут душу. Да еще любимый пристал, травит, мучает своими расспросами. – Ну ешь, ешь, Донюшка. Единственный ты у меня, до самой гробовой доски. Мало тебе этого, да? Если хошь знать, я мужика к себе ни разу не допустила. Вот... – и спохватилась, прикусила язык, всполошилась в уме: «Осподи, что наделала, что натворила, и кто за язык тянул. Сейчас ведь привяжется. А может...»
Но в Доньку вселился бес: парень чувствовал, что Тайка чего-то утаивает, может, очень страшное, чего, наверное, даже лучше не ведать бы, но этот окаянный бес. тормошил, не отставал: «Ты поспрашивай, Донька, ты это дело так не оставляй. Мало ли чего, а? Разве что может быть в тайности промеж вас?» – «А может, зачем? Придет время, сама распахнется», – слабо сопротивлялся Донька. «А ежели она таит такое, – точил душу бес, – ну такое, сам знаешь что...»
Последние Тайкины слова невольно застряли в Донькиной голове и вывернулись своей изнанкой – парень смутился и покраснел.
– А пошто тогда ты это...
Тайка поняла, о чем спрашивает Донька, и смертельно побледнела.
– Ты про што?
– Ну, сама знаешь...
– Не надо, Доня, Богом прошу. Осподи, какой глупый день.
– Ты скажи, откройся – и легче станет, – почти умолял Донька, и уже злость, чем-то похожая на ненависть, родилась в тайниках души. – Ты пошто не скажешь? Значит, не любишь?
– Ну зачем тебе? Зачем ты травишь меня. За мою любовь?
– А я тебя умоляю.
Донька вспыхнул, схватил Тайку за плечи и больно притянул к себе, всматриваясь в ее растерянные глаза.
– Я не знаю, как и сказать, Донюшка, – уже вяло, теряя разум, говорила Тайка.
– Ну-ну...
– Язык не поворачивается на такое.
– Ну, ну, – холодея от жутких предчувствий, мучительно настаивал Донька. – Ведь тебя отец хотел за Тиуна отдать. Так пошто он тебя продал Яшке. За што, не молчи только... Тасенька, прошу, только не молчи.
– Ты не разлюбишь меня, Доня? Ты меня не разлюбишь, правда? Ну скажи «нет».
– Нет, нет. За што тебя разлюбить-то. Ты ведь для меня чище солнышка.
– Меня землемер изнасилил... А отец-то и продал потом Яшке, чтобы позор мой сокрыть, – тупо улыбаясь, не в силах согнать с каменного лица эту глупую улыбку, сказала Тайка. Глаза ее расширились, и в них появился ужас. Она словно бы заново видела зимнюю дорогу, пьяное лицо землемера, его острые губы и жадные руки.
– Ты чего, как же это? – невольно почужел и холодно отодвинулся Донька.
– Не надо было, ой, зачем и сказала...
– Ну-ну.
– Поехала с попутьем к тетушке в Соялу. А землемер-то у нас гостился. С пьяным-то и поехала. А он и обсрамил меня, надругался над моей девьей красой... Ты меня не разлюбишь, Донюшка? Не разлюбишь? Нет, нет, – вдруг закричала Тайка, потом засмеялась, потерянно ойкнула, и тоскливая улыбка, странная в эту минуту улыбка, снова родилась на лице. – Ой, неможу что-то, Донюшка, – глуповато забормотала Тайка, опрокидываясь спиной к стене. – Вот будто маленькие человечки во мне раздор начинают. Вон тому, рыжему икотику, орехов-меледы захотелось, а малышке хроменькому, что у меня в колене сидит, – свечки топленой, а косматому черному драчуну – моченой морошки. Осподи, как я вас помирю, как ублаготворю.
Сала топленого в рот сунула и тут же выплюнула: «Не хочет, Донюшка-то. О-о-о». Тайка скатилась с лавки, лицо у нее напряглось, глаза округлились. Ее затрясло, и нелепый крик вырвался из груди.
– Мы не туда попали, мы не туда попали.
Донька обнимал Тайку, но тело ее корчилось и рвалось из рук, словно страшная невидимая сила переполнила Тайку и сейчас изливалась через край. Не знал, не ведал Донька, что летала ныне Тайка в черном пространстве страха. Она пугливо смотрела круглыми глазами и тянулась к Доньке: но были слепы глаза и мертвы руки.
– Доня, мне страшно, не уходи. Где ты, Донюшка? – раздался тонкий звенящий голос, но мог поклясться парень, что Тайкины губы не растворились, и ничто не шевельнулось в этот миг на плоском больном лице.
– Ты ужо, Таиса, Таисюшка, голубушка моя. Не блазни ты себя, не вводи в ман греховный. – Донька опустился на пол, положил Тайкину голову к себе на колени. Мягкие белые волосы текли меж пальцев, как вода, и что-то ненадежное и смутное было в этом прикосновении.
Доньке чудилось, что его любовь уплывает от него, как тундровая мара. В последний раз донесся призрачный голос: «Разлучили разлучники», – тело вздрогнуло и разом увяло. Тайка стала мучительно широко зевать и закрыла глаза.
День для Доньки прошел маетно, а ночь была мучительной и бесконечно длинной, словно парень прежде выспался уже на весь свой век. Тайке стало лучше, она под вечер пришла в себя, слабо улыбнулась и сразу же забылась вновь, но дышала теперь ровно и спокойно, и Донька даже боялся шевельнуться, чтобы не потревожить ее сон. Он так и лежал до утра с открытыми глазами, отупевший от бессонницы. В стене мирно шуршал дождь, потом где-то протекла крыша, и вода, капля за каплей, стала дончать о пол. Надо было бы встать да подставить посудину, но страшно было шевельнуть рукой-ногой. В Доньке и тогда, в час разговора, и нынче не родилась безумная, жестокая ярость; он не точил свою душу упреками и не решал, как лучше поступить: в его душе все созрело как бы само собой, как рождается внутри тела дыхание, и только однажды, под самое утро, он вдруг с жалостью и страданием подумал о Тайке, куда денется она и что будет с нею, если то самое случится. И тогда Донька осторожно повернулся на бок, лицом к Тайке, и в утренней зыбкой темноте захотел разглядеть жену, как бы попрощаться с ней, но увидел только смутное белое пятно, да еще ровное дыхание щекотно теплило его плечо. Тут вспомнился Яшка, его печальный черный взгляд, и Донька с удивлением подумал, что, пожалуй, и нынче бы не посмел убить крестового брата, потому как бескрайней ненависти к нему так и не услышал в себе, а чувствовал только болезненную жалость к его одиночеству.
Рядом вздохнула Тайка, сразу же тихо соскользнула с постели, словно и не болела, пошарила в загнетке живой уголек и раздула лучину.
– Тая, ты куда? – тихо позвал Донька.
– А, не спишь? – вяло откликнулась Тайка. – Печь топить да выть сготовить.
– Полежи еще. Не семеро по лавкам, – попросил Донька.
– Не, не...
– Тогда и я поднимусь.
– Тебе-то зачем?
– Дела...
Тайка стряпала еду, Донька стал собираться в дорогу, о вчерашнем они не заговаривали и в глаза друг другу не глядели.
– Ты куда? – наконец спросила Тайка.
– К дяде Гришане. Навещу... Насчет лошади надо и про дорогу вызнать...
– А я?..
– Чего ты...
– Я-то куда?
– Я быстрехонько смотаюсь, одна нога здесь, другая там.
– Вместе бы веселее, – жалобно попросила Тайка. – Боюся чего-то. Да и сам вишь, какова я.
– Вдвоем мешкотно. Я ведь прямиком до Келий.
– А Яшка как придет, чего тогда?
– Ты не открывай. Сиди на запоре. Ружье тебе оставлю. Заместо меня на кровати повалишь, – пробовал улыбнуться Донька. Он собрался быстро, по-охотничьи, не забыл огниво в кожаном мешочке и запасные сухие онучи, зачем-то поскреб о ноготь широкое лезвие ножа, и сухое лицо вздрогнуло от тайных чувств.
Он и прощался скоро и торопливо, словно боялся разжалобиться: рывком прижал Тайку к себе, коснулся ее сухих, обветренных губ, сразу отвернулся и шагнул к дверям.
– Доня, ты быстро? А лучше не ходи совсем.
– Ну, ну, ты брось. – Он замялся у порога, не решаясь перешагнуть в темноту повети. – Не провожай, не надо. Да еще... – Донька что-то прикинул в уме. – Дня через два дядя Гришаня придет, дак ты его слушайся.
– Донюшка, чего задумал, скажи? – вскрикнула Тайка, рванулась к порогу.
– Осподи, чего-чего... Ничего не задумал. Может, Дорогую Гору навещу, дак задержусь. А может, и не пойду, дак вместях с дядей Гришаней в обрат. Ворота поветные на засов запри, в избе сиди, тут всего хватит. Ну, и чтобы мне не реветь. Я что сказал? – шутливо возвысил голос Донька, прощальным взглядом окинул Тайку, словно знал, что не видать более ее, и сердце отзывчиво и горестно дрогнуло.
Глава 5
Яшка встретил свой дом пустым и холодным, но еще подумал, что, может, Тайка ушла на время к матери, и сбегал туда. Петра Афанасьич долго и нудно гугнил, глотая слова, как его ограбили в Архангельске, разорили вчистую, но о дочери смолчал, и Яшка, не в силах добиться от Чикиных ничего толкового, бросился к Богошковым, где только и могла еще схорониться жена. Яшке думалось, что Тайка спряталась от него, не в силах простить прошлого, и он со страхом понимал, как невыносимо будет ему, если Тайка уйдет от него, – но, нет-нет, только не это, – и неожиданно находил в душе удивительные добрые слова, которых вроде бы и не знал раньше, а нынче выскажет Тайке, и тут же отчаянный гнев горьким комом подкатывал в горло, так что трудно было дышать, и мужик, скрипя зубами, бубнил: «Ну, стервь, найду ежели, голову напрочь отсажу». Так ласковые слова мешались в Яшке с самой похабной руганью, и когда он заскочил в избу к Богошковым, то ошалел от длинного тоскливого воя – это причитала по покойному Калине молодая вдова:
