Е. Бирман - Эмма
13
Иногда примут в фирму, где я сейчас работаю, новенькую, совсем непохожую на Эмму (как сама Эмма вовсе не была похожа на Nicole Kidman), и что-то екнет в душе, и я подтянусь, увлекусь, придирчивее отнесусь в ближайшие дни к своему гардеробу. А она, ощутив вдруг мой не вовремя отведенный взгляд как красный лучик лазерного прицела на шее, на лбу, обеспокоится — зачем этот странный взгляд диковинной птицы с круглым глазом? И я почувствую себя так, будто пытался влезть на голую ледяную горку. Спохватываюсь, что и случись чудо, уже просто физически не пройти мне с новенькой всего того длиннейшего пути, по которому на аркане протащил «Мак-Фатум» мое чувство к Эмме. На брюхе сползаю я с холодного скользкого холма, и все, чего хочется мне, — разве что сесть перед ними обеими — новенькой в фирме и ледяной горкой — у подножия их, и рассказать им обеим всю, с самого начала, долгую историю моей любви к Эмме.
Порою мне чудится, что где-то рядом существует некая неабстрактная женщина, которой скучно и которую я мог бы развеселить. Но все сделалось для меня меньше, лишенным волшебства большого чувства, его чистоты. Мое представление об Эмме, мои воспоминания о ней — одухотворены и в этом смысле даже кажутся мне бессмертными. Я умиляюсь, упиваюсь и одновременно потешаюсь над собой, но никогда не отказываюсь от фантазии, согласно которой в ином измерении, в некоем «одухотворенном космосе», в ином трансцендентном бытии (у вас, наверное, имеются в запасе и другие слова и названия для омывающего душу светлого течения) я буду каким-то образом близко связан с Эммой, буду наблюдать бесконечно, как она разглядывает Шарля, вертя скакалку, чинит замок молнии моей куртки, поднимается от моря к дороге, к автобусу, потешается надо мною в постели.
Лежа под простыней, под одеялом, закрывая глаза, пытаюсь вспомнить интимные взлеты, которые особенно дороги, — когда становилось ясно, что удалось по-настоящему расшевелить-разогреть невыносимую Эмму. Когда потерю ею контроля над собой выдавали вдруг подавшиеся вперед плечи… судорога ее ладоней, упершихся в мои… напор ее талии, сдерживаемый мною… когда просила снять оставшиеся на ней… последние уплывающие льдины разморозившейся реки… одежды… один только раз на моей памяти — проступила вдруг, разом, по всему ее хрупкому телу испарина… густой суп… раскушенная надвое крохотная упругая клецка… тонкие картофельные медали… тушенные в сметане… в длинной тарелке закопченная рыба… в корытце из фольги… с чайной ложкой растительного масла на дне… натрое поделенным лимоном… Я задремал. Боже! Думая об Эмме! Проголодался, собирался ни в коем случае не есть после шести, а сколько сейчас? уже двенадцать, чуть-чуть! самую малость, чтобы не завелась тугая пружина… не зазвонил будильник голода в желудке… настырный… даже не бутерброд… мы едем за этой малостью с Эммой… я везу ее на раме велосипеда… одной рукой обнимаю… ощущаю ее мягкость и твердый локоть… вокруг во множестве летают цветные воздушные змеи… легкий хлопок гипсовых перепонок, скрывающих включившийся кондиционер… будто знакомая легкая рука толкнула дверь спальни, сопротивляющуюся из-за низкого давления, вызванного текущим за ней по коридору и лестнице сквозняком.
Мне кажется, если бы Эмма меня зарезала, задушила, я принял бы свое убиение без ужаса, с любовью. А если бы она решила меня застрелить — и вовсе улыбался бы ей.
Эта мысль утром высекла из моего сознания (или подсознания) два веселеньких рассказа. Один из них, сейчас не помню который, я написал в день рождения Эммы. Первый из них, «Пропуск на завод», — единственный, поданный мною от лица женщины, второй, — «Выбор профессии», написан в обычной манере. Вот первый:
«Я в будке сидела на высоком табурете, когда он появился. Сразу почувствовала — сейчас что-то из ряда вон выходящее произойдет. И он меня увидел и ко мне идет.
— Заблудился, кажется, я на вашем заводе, — говорит, оглядывая развалины вокруг.
— Покажите ваш пропуск, пожалуйста, — отвечаю.
Роется в сумке, которая у него на плече. Во внешнем кармашке с молнией сбоку.
— Не лучшее место для хранения серьезных документов, — хмурюсь, — из кармана, который не сверху, а сбоку открывается, могут и документы выпасть, и деньги.
— Ну, деньги я туда не кладу, — смеется, — деньги — внутри, — и хлопает по внушительному пузу своей сумки, а в боковом кармашке что-то уже нащупал и достает.
— Нет, не этот, — улыбается, — этот с прищепкой, на воротник подвешивать, — показывает мне, как пропуск за угол воротника цепляют, — а на ваш завод — только в пластмассовой рамочке, я помню. Вот он! — другой пропуск вылавливает и мне протягивает.
— Это пропуск старого образца, — говорю, — вам нужно сфотографироваться: три фотографии размером 4, и четыре фотографии размером 3.
Он лоб поморщил в недоумении, но вижу — все-таки полагается на указания официального лица. А у меня сердце екнуло — вот уйдет сейчас, и больше я его никогда не увижу. Волосы у него мягкие, ветер их легко в беспорядок приводит, и видно, что характер у него такой же легкий, как волосы.
— Что в сумке-то? Оружие есть? Или одни деньги?
— Нет, — смеется, — зачем мне оружие? — и сумку для меня открывает.
Там бумаги, кошелек, коробка, как для дисков, и провод какой-то.
— Провод зачем? — спрашиваю.
— Это, — отвечает, — кабель сериальной связи RS-232, он соединяет «2» с «2» и «3» с «3». А если к нему вот эту штуку присоединить, то тогда, наоборот, — «2» соединяется с «3», а «3» — с «2».
— Понятно, — говорю, — а вы уже завтракали?
— Нет еще, — улыбается мне благодарно умник этот, хотя я ему еще ничего не предложила.
— Вон там, видите, — тигель, в нем греются пироги с творогом. Хотите?
— Хочу! — снимает свою сумку с плеча, кладет возле будки на землю и карабкается на гору бетонных обломков к старому ржавому тиглю.
Открывает его — там ничего нет, рукой трогает внутри, оборачивается ко мне:
— Он холодный! — кричит издалека.
— Сожрали, черти! — кричу ему в ответ, — и печку выключили.
Возвращается ко мне, не спрашивает, кто эти черти, которые пироги съели. Сколько такта в нем!
Сумка его все еще на земле лежит, я на нее киваю и спрашиваю по-дружески, ведь мы с ним уже как бы неплохо знакомы:
— Послушай, у тебя сейчас не найдется для меня девятьсот? — и не опускаюсь до объяснений, зачем они мне так вдруг ни с того, ни с сего срочно понадобились и даже не упоминаю о том, что в долг прошу, не сообщаю, когда и как верну эти деньги.
Он хмурится, но спрашивает:
— Именно девятьсот?
— Ну, да — девятьсот, — отвечаю, будто бы даже с оттенком досады.
И он, представляете, усовестился и потянулся к своей сумке. Господи, до чего милый!
— Вы когда, черти, пироги съесть успели? — кричу в сторону.
Парни вылетают из-за будки, хватают его сумку, взлетают с ней на соседнюю кучу строительного хлама и начинают черные молнии расстегивать и внутренности потрошить.
Он, было, двинулся за ними, потом остановился, покраснел и кричит им:
— Я никогда другим людям пакостей не делал! — Помолчал, потом добавил тихо так. — Никогда!
И пропуск на другой завод у него на воротнике так и висит, забыл снять. Парни ржут над ним, один другого подначивает:
— Тебе кабель RS-232 и насадка к нему нужны?
— Не-а, — другой хохочет, — я люблю только «1» с «0» соединять, но без проводов и без насадки.
Тогда этот, с пропусками на заводы, так неодобрительно мне в глаза посмотрел, будто я собралась на его кабеле сериальной связи белье сушить, или много лет замужем за ним, и он вдруг меня с другим в постели застукал.
И вот не знаю, что на меня накатило в тот миг — завелась с пол-оборота, жутко вспомнить. Выхватила пистолет из кобуры. Выстрелила дважды в упор. Из табельного оружия — прямо в сердце этого дурака».
Второй, напоминаю, — «Выбор профессии»:
«Пробудившись ото сна в спальне собственного дома под звук тихого журчания, я встрепенулся, решив, что прорвало бойлер. Резко развернулся в постели, не протирая глаз скрюченными пальцами, но одним только усилием воли преодолел утреннюю нечеткость зрения и тут же обнаружил, что источник звука — не льющаяся с потолка вода, — это журчит над моей кроватью голос очень молоденькой женщины с плоским, круглым лицом и на азиатский манер суженными глазами. Одета она была в национальный костюм с расшитыми юбкой и блузой, а поскольку декоративные одеяния всех народов, от Японии до Португалии, для меня выглядят на один лад, то я и не стал определять, традицию какой именно нации она представляет у меня в спальне. Я, конечно, заинтересовался содержанием ее журчания, но вслушиваться не стал, а сразу поставил вопрос с максимально возможной определенностью: в чем состоит цель ее посещения, спросил я, а затем конкретизировал вопрос — какие именно услуги она предоставляет.
