Е. Бирман - Эмма
Чаще всего в моих снах меня посещает чувства вины и раскаяния. В повторяющихся ночных видениях я вдруг вспоминаю о матери, забытой мною в каком-то заведении больничного типа, или, оказавшись голым на улице, срываю пальто с вешалки у входа в магазин верхней одежды и отчаянно ищу в толпе знакомых, чтобы одолжить денег и расплатиться с продавцом. Случился сон, в котором крупный медвежонок приставал к Эмме на глазах у медведицы, Эмма не на шутку испугалась, но было ясно, что если я попытаюсь отогнать от нее медвежонка, на меня набросится его злобная мать. Наяву я готов для Эммы на все, а во сне я мучительно колебался.
Но этот тюремный сон был благостен, в нем все вращалось вокруг Эммы, все было — для нее, все — ради нее, и не было места ни для какого другого чувства.
Я должен был бы по идее опасаться нескольких вещей. Во-первых, осколка бордюрного камня. Случайно ли то, что он оказался рядом с автомобилем и нес на себе отпечатки моих пальцев? Я не знал, не догадался вовремя выяснить у мужчины с собачкой, пока мы были наедине с ним, с какого момента я попал в поле его зрения, не видел ли он меня спускающимся с камнем в руках. Оказалось, нет, он рассказал, что разглядел сквозь пыль только, как я кладу какой-то предмет на землю и сажусь на него. Следствию это не показалось интересным. Зато подозрение, как и ожидалось мною, вызвали три литка с тремя рассказами, закрепленные в поле зрения водителя. На вопрос, что они делали там, я объяснил, что готовился послать их для участия в литературном конкурсе «Золотое перо России» по номинации «О служебных собаках», вот только в «Коридоре» нет собачьего мотива, объяснил я, о нем я еще только размышляю. В каком-то смысле я теперь, включив в рассказ ту самую собачку с английскими бакенбардами (не уверен, достаточно убедительно ли у меня это вышло), выполнил намерение, изложенное мною на допросе в полиции. На следующий день следователь сказал, что они проверили информацию: конкурс с таким названием — действительно существует, но номинация «О служебных собаках» в нем не значится. Это шутка, сказал я, поморщившись. В создавшемся положении мне лучше не шутить, довольно мягко заметил следователь, и я понял, что беспечность, с которой мною была отпущена эта действительно неуместная шутка, сыграла мне на руку, склоняя следствие к мнению, что я держусь с ними расслаблено потому, что не знаю за собой настоящей большой вины в происшедшем.
Не перечитывал ли я лежащий сверху рассказ «Геометрия» непосредственно во время аварии, спросил он. Нет, ответил я, аварии предшествовал обгон, мне было бы трудно читать во время обгона. Как насчет проверки на детекторе лжи? Я обреченно махнул рукой: да, я заглядывал в текст, но раньше, на прямой дороге, не в момент аварии или в непосредственно предшествующий ей отрезок времени. Пусть. Больше всего я боялся, что они полезут в личный и служебный компьютеры Леона и обнаружат там его переписку с Эммой, возможные упоминания обо мне и докопаются до истинных мотивов происшедшего. Я понятия не имел, существует ли такая переписка. Этого не случилось, либо они ничего не нашли. В конце концов, я признался, что мы с Леоном устроили гонки, которые и послужили причиной его гибели. Этим самооговором я надеялся дать им в руки легкую возможность все же наказать меня и на том прекратить следствие. Но наверно, я и сам хотел наказать себя. Год лишения водительских прав и три месяца общественных работ (в течение этого времени я мел двор танкового музея в Латруне) — не знаю, покажется ли вам это наказание пропорциональным тяжести совершенного мною преступления? Я сам такого рода рассуждения отношу к «су-су-су». Что было, то было. Да и вообще, следует ли считать, что это я убил Леона? Ведь он мог бы по-другому как-нибудь повернуть руль и остаться в живых. Да и чем вообще мое отчаянное поведение отличалось от безумия дорожных лихачей, сотнями убивающих людей на дорогах? Мое помешательство, по крайней мере, имело причину, самую уважительную из всех возможных — любовь.
Я намеренно не описываю Леона подробно (например, не сообщал, пока он был жив на этих страницах, о его любви к сладким финикам и о том, что он знал текущие цены на них во всех торговых сетях и на рынке), более того — использую нехарактерный для меня тон равнодушного негодяя. Да, я не оживляю Леона, достойного гражданина (каким он, несомненно, являлся) в своих записках. «А был ли Леон?» — спросил я себя тогда, и было в этом вопросе наигранное, нервное бодрячество. Выбранный мною тон изложения, якобы бесстрастный и нагловато беспечный, обусловлен тем, что мне не хочется, чтобы вы сочувствовали Леону, жалели его в ущерб симпатии ко мне, о которой я, конечно, забочусь на протяжении всех этих записок. А может быть, таким способом я тяну время, откладывая какой-то окончательный расчет с самим собой. А за потерю мною Эммы, наверно, я и на бога тогда способен был устроить покушение.
Вернувшись домой, в собственную квартиру, в свою комнату, к привычной постели, ничего не знавшей ни об Эмме, ни о Леоне, я почувствовал успокоение и, написав под утро нижеприведенный рассказ «Моя собака», понял, что распавшиеся было мои мысли и суждения теперь соединились снова в своем обычном порядке.
10
Все началось с того, что я купил для своей кровати красивое покрывало коричневых тонов. Если было холодно, я им укрывался, набрасывая поверх одеяла, а если нет — откидывал в сторону.
И вот одной прохладной ночью, замерзнув и оттого проснувшись, я сначала, как обычно, проверил, не изменило ли мне ощущение хода времени во сне, то есть сказал себе: «Сейчас столько-то времени», — потом глянул на часы. Иногда совпадение вплоть до нескольких минут поражает меня и наполняет гордостью, я вижу в этом признак душевного здоровья. Но сразу вслед за этим действием на сей раз я обнаружил, что покрывало одним краем сползло с постели, а из складок его родилась собака и села в темноте на пол у моих ног. Я посмотрел на нее внимательно, затем, отвернувшись, стал глядеть в окно на темные ветви фикусовых кустов и думать, а она тем временем не сводила с меня глаз, и я понял, что она не ищет причины броситься на меня, а ждет, что я решу насчет ее дальнейшего проживания в моей квартире, и такое ее поведение только подчеркивало, только делало еще более несомненным — это моя собака.
Ну и что? Мне теперь, значит, придется купить ошейник и водить ее гулять по утрам? С одной стороны это неплохо — лишний повод размяться физически, с другой — уж очень я не привык заботиться о ком-либо. Я подумал, что если я сейчас расправлю покрывало, то собака, возможно, исчезнет. Я шевельнул по очереди озябшими ногами, прислушался к жизни своих внутренностей, высвободил из-под одеяла авангард тела — плечо. Опершись на локоть и протянув руку, я раскрыл окно шире, и в спальне сразу стало еще холоднее.
Мне, в общем-то, совсем необязательно было кряхтеть, чтобы подняться с постели, но из горла сам собою вырвался такой скрипящий звук, будто мне нелегко встать на ноги, и я понял, что это я рисуюсь таким образом перед своей новой собакой.
Я подумал еще немного, теперь уже стоя в тапочках и поглаживая одним пальцем слабый комариный укус на плече, осторожно расколупал-очистил заржавевший прохладной ночью нос, затем ушел в соседнюю комнату, достал там из шкафа одеяло, подходящее по плотности к температуре в комнате, и лег досыпать на диване.
11
Пока я разбирался с правосудием, Эмма, как я узнал позже, собрала два чемодана и уехала с ними в Нью-Йорк к матери. Как я понимаю, она ничего не стала объяснять Шарлю, но он (бедняга), видимо, решился, наконец, объяснить самому себе все то, о чем он раньше не хотел догадываться. Он не опустился, не впал в отчаяние, но однажды душным летом, пока Берта находилась в лагере местных бойскаутов (что-то вроде пионерского лагеря с галстуками национальных цветов), он затеял уборку, в процессе которой задумал навести порядок с вещами: переместил оставшуюся одежду Эммы в дальнюю секцию шкафа, аккуратно разложил вещи Берты, и чтобы освободить для нее побольше места, решил свои зимние вещи переместить в пустой объемистый ящик их с Эммой бывшего супружеского ложа, для чего приподнял вместе с матрасом крышку. Он решил начать с укладки пальто — сугубо зимней вещи в здешних краях. Держа в правой руке крючок вешалки, на которой первоначально висело пальто, левой он забросил его полы поближе к изголовью кровати. Но такое перевернутое положение пальто показалось ему неестественным (Шарль всегда был немного педантом, я наблюдал однажды, как он маникюрными ножницами отрезал от лекарственной упаковки пустые ячейки из-под проглоченных таблеток, в другой раз, как с помощью тех же кривых ножниц вскрывал письмо — не рвал склеенный конверт, а срезал узкую полоску с одной из сторон). Теперь же, нагибаясь все ниже, он полез переворачивать пальто в ящике. По мере приближения к вершине острого угла, под которым была поднята крышка ящика с лежащим на ней матрасом и постелью, лицо Шарля наливалось кровью, становясь все краснее…
