Джойс Оутс - Ангел света
«Теперь мы сможем видеться, когда захотим, — говорят друг другу Ник и Изабелла, — и так часто, как захотим».
И вот Мартенсы навещают Хэллеков в их особняке в тупичке Рёккен-плейс, в фешенебельном районе особняков; а Хэллеки навещают Мартенсов сначала в их прелестной квартире на Парк-Фэйрфакс, а затем в их доме в Чеви-Чейзе. Обе пары часто можно видеть вместе в городе — то тут, то там, хотя подлинными друзьями все четверо не становятся: Джун выпадает. Никто не замечает, что Изабелла Хэллек и Ник Мартене избегают целоваться на людях — даже здороваясь, не коснутся легким поцелуем щеки друг друга; никто не замечает и того, что на больших сборищах они неизбежно оказываются вместе в каком-нибудь уголке — на редкость привлекательная молодая пара, которая могла бы ярко выделяться среди приближенных Кеннеди. Оба — актеры, уверенные в своем воздействии на аудиторию, пожалуй, даже эксгибиционисты, но на редкость привлекательные, обаятельные, забавные: Изабелла рассказывает всякие препотешные истории, дико смешные и достаточно достоверные; Ник же вообще может беседовать почти на любую тему: он знает жизнь «великих людей» от Юлия Цезаря и Адриана до Наполеона, Бисмарка, Гитлера, Франклина Делано Рузвельта, Сталина, Мао, он знает нелепейшие, но явно достоверные случаи из их жизни и всякие забавные скандальные истории об американских президентах, обычно не фигурирующие в исторических трудах. Порой Изабелла вынуждена вцепиться ему в локоть, умоляя замолчать: она, да и другие слушатели просто на ногах не стоят от смеха…
Изабелла в широкополой соломенной шляпе с зеленой фетровой лентой называет свое имя охраннику-полицейскому и идет по лужайке, приподняв руками в перчатках длинную юбку, покачивая своими только что обрезанными платиновыми волосами, густой волной ниспадающими до обнаженных плеч. Роскошный прием у президента в честь шаха Ирана и шахини. Приветствия, обмен рукопожатиями, поцелуи и объятия. Ник, исподволь наблюдающий за ней, позвонит ей на другое утро: он не мог заставить себя подойти к ней — все сразу стало бы ясно, им тогда пришлось бы все сказать Мори, пришлось бы кончить этот маскарад, эти уловки.
— А Джун? — спрашивает Изабелла веселым, чуть слишком возбужденным тоном, и Ник говорит:
— О, конечно, и Джун тоже, конечно, конечно. — И, помолчав, добавляет: — Тебе неприятно, что я струсил? Изабелла! Что ты об этом думаешь?
— Я не знаю, — шепчет Изабелла.
Однако расцветает их любовь в самом идиллическом месте, какое только можно придумать, — в Нассау, у Клаудии, в белом каменном домике для гостей, выходящем на море; летний сезон в разгаре, повсюду белые и красные цветы. Ник говорит Джун, что должен уехать по делам Комиссии — делам сугубо конфиденциальным — в Латинскую Америку. Изабелла и Ник ведут себя как ошалевшие щенята — веселые, задыхающиеся, озорные… они просто не могут насытиться друг другом.
— Ты любишь меня — только меня? Ты любишь меня?
Изабелле все мало, она ненасытна.
Изабелла разражается хриплыми, душераздирающими рыданиями.
Черная вязаная шаль, доходящая до лодыжек, серебряные перуанские серьги, элегантно ниспадающие до плеч, глаза обведены словно бы фиолетовыми чернилами. Она ненавидит его — даже ни разу не взглянула в его сторону, не может заставить себя поздороваться с его женой, позволяет пьяному Мортону Кемпу обнять ее и чмокнуть слюнявыми губами в щеку, позволяет этим заведомым занудам X и Y из Пентагона ухаживать за ней, улыбается такой сияющей, ослепительной, абсолютно естественной улыбкой этому подлому живчику вице-президенту, которого — все это знают — президент считает… ну, словом, дерьмом. «Я хочу тебя, — молит Ник по телефону, чуть не рыдая, — послушай, Изабелла, прошу тебя. Изабелла, может, мне приехать, что же нам делать…» А ее голос звучит в ответ так беззаботно, точно она не испытывает никакой ярости, точно этот разговор — самый обычный, как любой другой. «Пошел ты к черту, — говорит она, — отправляйся к своей жене, живи со своей секретаршей, как ты это делал раньше, спи сам с собой».
Но они все же предавались любви на острове Маунт — Данвиген. В тот день.
Они предавались любви на Биттерфелдском озере, хотя там было столько народу, в том числе и их собственные дети, а эта несносная Одри все цеплялась за руку отца.
Они предавались любви в пустой комнате для прислуги на третьем этаже хэллековского дома, в то время как внизу человек тридцать пять гостей болтали и громко смеялись, а Мори у себя в кабинете вел взволнованный разговор с Чарльзом Клейтоном. (Джун, сославшись на то, что у нее болит ухо, осталась дома.)
Они предавались любви с такой страстью, с такой необузданностью, что обоим стало страшно.
— Сделай же мне больно, — требует Изабелла, — я знаю, чего ты хочешь, я знаю, какая ты свинья…
В лесу, на той стороне озера, на одной из старых дорог, по которым когда-то вывозили лес и по которой они едут сейчас вдвоем, отправившись за… за пивом, за вином… хотя наверняка можно было бы послать кого-то из слуг!.. Они набрасываются друг на друга, срывают друг с друга одежду.
Он овладевает ею. Она вскрикивает. Свершилось. Она всхлипывает и легонько бьет его по плечу. От неожиданности он смеется и отстраняется.
— Ты с ума сошла, — говорит он. — Это же не серьезно. Так, игра.
Он обнаруживает, что она позволяет бельгийскому послу, обаятельнейшему франкофобу, смотреть на нее в присутствии мужа с нелепым нескрываемым вожделением.
— Какая же ты сука, — говорит он ей.
Он овладевает ею грубо и властно, как любовник, утверждающий свое право, берущий то, что ему принадлежит. Если он и причиняет ей боль… если она извивается от боли… он тоже вправе так поступать — это лишь умножает неистовство его наслаждения. Но она, конечно, не противится. Противиться ей не дано.
— Слушай… ты же знаешь, что я чувствую, — говорит он ей, — разве это не очевидно? Не делай из меня полного идиота.
Она смотрит на него, приоткрыв красивые губы. Она уже шесть месяцев беременна — Оуэном. Она носит прозрачные, легкие, со множеством ленточек одеяния и вычурные широкополые шляпы, которые приковывают взгляд к ее голове. Хотя она часто страдает мигренями, запорами и ночными кошмарами, в которых ей видится, как она рожает, все говорят, что она никогда еще не была так хороша. Говорят ей и ее мужу.
Внезапно ей становится страшно. Это уже не игра — веки ее трепещут, голос еле слышен, рука ложится на живот, словно желая защитить его.
— Я… я не знаю, о чем ты, — говорит она другу своего мужа, его другу детства, другу, который (ах, как часто она об этом слышала!) спас ее мужу жизнь. — Я не понимаю, — говорит она дрожащим голосом.
— Ты безусловно все знаешь, Изабелла, — говорит Ник. — Вы безусловно все знаете, миссис Хэллек.
Она раскрывается ему навстречу, принимает его. Так просто. И не нужно никакой дипломатии. Ни тревоги, ни слез, ни чувства вины, ни нелепых обвинений. Если любишь меня, если хочешь меня — при чем тут любовь! — иди сюда, черт бы тебя побрал.
Ни один мужчина никогда еще не был ей так желанен, как Ник Мартене. Это точно лихорадка, точно напасть. Физическое наваждение, которое время от времени переходит в почти философское — а может плоть предать? Что такое тело? Кому-то оно дорого? Дорого оно Мори? А Мори узнает? На свадьбе шафер жениха был подавлен, рассеян, немного грустен. Увидев его с Джун Пенрик, она пробормотала про себя: «Дай мне время, только дай время!» — такая девственная и ликующая, в белом атласном подвенечном платье с тяжелыми хэллековскими жемчугами на шее и в ушах, застрахованными — она об этом не спрашивала, узнала «чисто случайно» — за 25 ООО долларов. «Дай мне время!»
А сейчас она трется щекой о его грудь, живот. Ничуть не стесняясь. Губы скользят по его телу. Изнемогая, он хватает ее за волосы, он стонет, а ей кажется, что у нее сейчас разорвется сердце.
Но ощущение блаженства вдруг исчезает.
Нет.
Не может она так любить Ника Мартенса. Целовать его всего, без остатка, чувствовать солоноватый вкус его тела на губах… да станет ли он после этого целовать ее. Не может она так любить ни одного мужчину.
Внезапно силы кончились. Всхлипнув, она не выдерживает.
— Я не могу больше, ох, оставь меня в покое, перебори себя и оставь меня в покое, не могу я, не могу…
Она без сил, сердцу, кажется, не справиться с таким напряжением.
Она громко говорит:
— Извини, я не могу… не могу.
И через две-три минуты этой пытке — а после рождения дочки четыре года тому назад Изабеллу все реже тянет к мужу и скоро совсем перестанет тянуть — приходит конец.
— Я люблю тебя, — шепчет Мори. Сонно, удовлетворенно, дыхание его постепенно выравнивается, рука легко покоится на груди жены. Ее муж. Точно он не знает. А может быть, и в самом деле не знает.
