Джойс Оутс - Ангел света
Оказывается, секс — это «новый» способ воспроизводства.
«Новый» — если иметь в виду миллиарды лет эволюции. Амебы размножаются вегетативно, делением — механически, автоматически, дальше и дальше — и никогда не умирают… в противоположность организмам, где скрещиваются гены. А зачем скрещивать гены? — спросите вы, и спросите правильно. Видите ли, жизнь пустилась в плавание по весьма проблематичным, рискованным и волнующим водам, когда началась эволюция. Иначе говоря, «превращение простейшей формы в более высокоорганизованную» («Американский словарь наследий английского языка»). Это, естественно, означало большее разнообразие индивидов… и большую способность адаптации к окружающей среде. А поскольку климат и геологическая структура Земли находились в постоянном изменении, вы понимаете, что выживание некоторых видов подвергалось серьезной угрозе. И вот тогда были изобретены секс и смерть!
(Изабелла читает нетерпеливо, чуть скептически. «Секс», в представлении Изабеллы, — это то, что происходит между мужчиной и женщиной, биологический смысл термина ее не интересует. А вот то, что происходит между мужчиной и женщиной, — в этом смысле «секс» интересует ее, надо сказать, даже очень». Постоянно. И это наваждение, не без смущения думает она, похоже, будет расти.)
Итак, изобретены секс и смерть. Секс — чтобы скрещивать гены, а смерть… в космосе ведь появилось новое понятие — «индивиды», да и старые поколения надо как-то выметать. Ценность представляют только их гены, притом лишь те, которые в итоге экспериментов активно действуют. Все остальное — ни к чему. Вымести! Забыть!
Жизнь, читает Изабелла, за пределами человеческого общества — безжалостна и ненасытна. Как существа бесполые, мы были бессмертны, теперь же, когда у нас появился пол, мы стали очень даже смертны.
Какие же преимущества принесло это «новое» положение вещей, могли бы вы спросить. Немалые. Подумайте сами: сознание, речь, подвижность, чувство свободы, память, стремление к справедливости, добру и красоте, жажда истины. Все нормы поведения существа общественного, все радости, даруемые принадлежностью к обществу. И романтика. Романтика! Смерть дарует нам романтику, восторги желания и отчаяние, экстазы любви и страдание…
Изабелла в смятении думает: я, наверно, была камнем, скалой — что там было до… Минералом, драгоценным камнем…
Она переворачивает страницу и начинает читать статью об осенних модах и под урчание и тепло, исходящее от электросушилки, постепенно засыпает, а когда просыпается, журнал соскальзывает на пол, и ей лень подобрать его, да и волосы к этому времени уже высохли.
Ник, говорит она, молит, хнычет, совсем как один из ее детей, поди сюда, возьми меня, сейчас, скорее, не отворачивайся же от меня…
А он отворачивается с отвращением. И возникшая в ней пульсация постепенно затихает.
Ник…
Он придавил ее всем телом, смеется, дразнит, щекочет. В этой пещере, крошечной пещере, где впору уместиться разве что ребенку и куда они залезли, спасаясь от бури. Куда они могли залезть. Они смеются и ласкают друг друга. Ненасытные, как подростки. На пляже, на мокром песке, без стыда. Волосы у Изабеллы распустились, золотая голубка сползла на затылок — туда, где голова Изабеллы прижата к камню, и ей больно; тогда она срывает голубку, и та падает.
Я же совсем вас не знаю, я не люблю вас, это нехорошо, такого между нами не может быть, нас же все ждут, нас ждет мой жених… я даже не знаю, как вас зовут, говорит она, что, конечно, неправда.
А он целует ее в губы и упорствует. Без улыбки.
В пещере, куда они могли залезть.
В заброшенном сарае на краю болота, куда они могли забежать. Чтобы укрыться от бури.
Не бойтесь, молит она.
Я не настолько в вас влюблен, говорит он.
Но вы же любите меня. Вы меня любите.
Люблю — но не настолько.
Вы хотите сказать — не настолько, чтоб причинить ему боль?
А о чем же еще мы все время говорим, раздраженно произносит он.
Она хватает его руку, целует ее, прижимается к нему. Пожар, исступление. Красавица. Дыхание толчками вырывается из ее груди, и то ощущение снова набирает силу, нежданно-негаданно.
Сделай же мне больно, говорит она, крепко прижимая к груди его руку, я знаю, ты хочешь сделать мне больно, ударь меня, я же знаю, чего тебе хочется, я же знаю, кому ты хочешь сделать больно — совсем не ему…
Но Ник отворачивается. А ведь у нее такое красивое тело — и грудь, и живот, и ноги. Она знает, что хороша. Она изучает себя как произведение искусства, требующее, однако, постоянного ухода и поклонения. Она знает, знает. Глупо делать вид, что это не так. А Ник отворачивается.
Не могу я, мы не можем… — говорит он.
Луис как-то раз взял ее за подбородок своими желтыми от никотина пальцами и сказал: «А из тебя выйдет толк», — а потом без тени теплоты добавил: «Больший толк, чем из этого мешка, твоей мамаши», — дыша на нее винным перегаром, изучая, прикидывая. Она жила под одной с ним крышей, но редко его видела. Мать отказалась от нее и уехала в Сент — Пол к своей родне. «Это к Кунам из Миннеаполиса — Сент — Пола?» — спрашивали люди, словно речь шла о громкой фамилии, но Изабелла не считала фамилию громкой, она терпеть не могла весь этот клан.
Только двое Кунов появились в Вашингтоне в ином качестве, чем просто конгрессмены: один был министром финансов при Честере Алене Артуре в последний год его президентства, другого президент Мак-Кинли назначил заместителем госсекретаря за несколько недель до своей гибели. Теперь Куны занялись производством шин — это были люди беспокойные, обуреваемые желанием служить отечеству; один из них в 1957 году выдвинул свою кандидатуру на пост губернатора Миннесоты и потерпел поражение, сделав ставку на программу «Усиление цензуры», в спешке провозглашенную республиканской партией.
«Из тебя выйдет толк, — буркнул Луис, — я могу помочь тебе поместить свой капитал», но вполне возможно, что он сказал это в шутку: его тяжелое, бледное лицо с обвисшими, как у собаки, щеками и густыми бровями слегка подрагивало от затаенного смеха. Одевался он в одной лондонской фирме, которая дважды в год присылала в Нью — Йорк и Вашингтон своих портных, туфли ему шили на заказ в Испании; он был красив — то сонный, то исступленно — энергичный, полный разных планов, прикидок и махинаций с целью подзанять денег и вложить их в дело, чтобы «возместить» потери, полный разных уловок, которые помогли бы ему отомстить за урон, нанесенный его финансам или ему лично, или же предвосхитить урон, который он может понести в результате собственного хитроумного предательства; а случалось, на него накатывало горькое разочарование, крах иллюзий, он «кончал» все отношения с человеческой расой, наступали долгие периоды бездействия, что, по диагнозу Изабеллы, не было клинической депрессией и потому поддавалось излечению. Когда Изабелла представила его Мори Хэллеку, он был любезен, разговорчив и «благонастроен», а позже, когда отец и дочь остались вдвоем, заметил не без веселой издевки: «Может, ты его и подцепишь, но не удержишь, если не будешь очень, очень осторожна».
Ник берет ее за подбородок и задумчиво на нее смотрит. Прелестное лицо, веселая, жизнерадостная, славящаяся своей энергией. Живая, и неглупая, и пустенькая, и неодолимо влекущая. Хотя он решает не уступать влечению.
И вновь уступает: следует за ней в Стокгольм.
Они предаются любви в Стокгольме, в помпезном «Королевском отеле», где у Ника номер люкс.
Они предаются любви на Биттерфелдском озере, в сосновом лесу над загородным домом Хэллеков.
Они предаются любви — неожиданно и мимолетно — в Вашингтоне, вскоре после того, как Ник принял предложение работать в Комиссии по делам министерства юстиции — пост, который ему выхлопотал Мори, с жалованьем, близким к своему собственному. Ник приехал в город на две недели и остановился в отеле «Шорэм». Джун с Одри остались в Бостоне — придется потрудиться, чтобы убедить Джун переехать, но, говорит Изабелле Ник, он «уверен», что Джун в конце концов посмотрит на это его глазами.
«Теперь мы сможем видеться, когда захотим, — говорят друг другу Ник и Изабелла, — и так часто, как захотим».
И вот Мартенсы навещают Хэллеков в их особняке в тупичке Рёккен-плейс, в фешенебельном районе особняков; а Хэллеки навещают Мартенсов сначала в их прелестной квартире на Парк-Фэйрфакс, а затем в их доме в Чеви-Чейзе. Обе пары часто можно видеть вместе в городе — то тут, то там, хотя подлинными друзьями все четверо не становятся: Джун выпадает. Никто не замечает, что Изабелла Хэллек и Ник Мартене избегают целоваться на людях — даже здороваясь, не коснутся легким поцелуем щеки друг друга; никто не замечает и того, что на больших сборищах они неизбежно оказываются вместе в каком-нибудь уголке — на редкость привлекательная молодая пара, которая могла бы ярко выделяться среди приближенных Кеннеди. Оба — актеры, уверенные в своем воздействии на аудиторию, пожалуй, даже эксгибиционисты, но на редкость привлекательные, обаятельные, забавные: Изабелла рассказывает всякие препотешные истории, дико смешные и достаточно достоверные; Ник же вообще может беседовать почти на любую тему: он знает жизнь «великих людей» от Юлия Цезаря и Адриана до Наполеона, Бисмарка, Гитлера, Франклина Делано Рузвельта, Сталина, Мао, он знает нелепейшие, но явно достоверные случаи из их жизни и всякие забавные скандальные истории об американских президентах, обычно не фигурирующие в исторических трудах. Порой Изабелла вынуждена вцепиться ему в локоть, умоляя замолчать: она, да и другие слушатели просто на ногах не стоят от смеха…
