Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 9, 2003
Есть одна тема, которая, занимая значительное место в русской классической поэзии, немыслима в поэзии современной; эта тема связана с чувством инакости, непохожести на других, обретенной от природы ли, по воле Всевышнего ли. «С тех пор как вечный судия / Мне дал всеведенье пророка, / В очах людей читаю я / Страницы злобы и порока», — эти хрестоматийные лермонтовские строки — о том, как человек внезапно чувствует себя другим, не таким, как все. Самый несомненный итог советской эпохи — впечатанный в генетический уровень ужас оказаться другим — хоть в чем, хоть в самом малом пустяке. Это — болевая точка современного российского коллективного подсознания, нашего подсознания, больше того, это — точка безумия нашего подсознания. Я знаю верный способ вызвать массовую истерику в российской ноосфере; для этого надо всего лишь намекнуть на то, что в мире, знаете ли, существуют индивиды, которых Бог отмечает особо. Между тем в дореволюционном российском сознании эта мысль считалась банальностью.
Поэзия Дмитрия Быкова не боится поднимать такую опасную тему — в этом одно из главных ее достоинств. Видно, что эта тема чрезвычайно мучительна для него, однако она заставляет Быкова обращаться к себе вновь и вновь.
Быков слишком рано понял, что он не похож на других. «Я не вписываюсь в ряды, / выпадая из парадигмы / Даже тех страны и среды, что на свет меня породили» («Понимаю своих врагов…»). Рифма, кстати, здесь — совершенно евтушенковская. Да и не только рифма. Далеко не случайно я в свое время назвал Быкова «Евтушенко с филологическим дипломом».
Тема собственной инакости (неотделимой от избранничества) проделала в поэзии Быкова множество трансформаций, порою — довольно неприятных трансформаций. Так или иначе, но Быков закономерно (на мой взгляд — закономерно) пришел к сюжету превращения.
Этот сюжет просматривался еще в «Военном перевороте» — в прекрасном стихотворении «Кольцо» (первая строфа этого стихотворения, правда, подкачала: о фрейдистах было бы лучше не упоминать, дабы не привлекать их внимание). «Я — дыра, пустота, никем не установленное лицо, / Надпись, выдолбленная в камне, на Господнем пальце кольцо». Чуть позже Быков напишет новые тексты о том же: стихотворения «Мой дух скудеет. Осталось тело лишь…», «Оторвется ли вешалка у пальто…», поэму «Хабанера». Оптимальное же воплощение данный сюжет нашел в «Пэоне четвертом» — центральном, ключевом произведении сборника «Призывник»:
О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, — но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И — вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, — в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.
Так Быков не писал еще никогда. Подчеркнутая реалистичность письма, мягкая, «тающая» ирония, социальные и метафизические обобщения, пускай даже черный апокалиптизм «Отсрочки»… Но такой откровенный символизм с фэнтезийной подсветкой!.. Такая ледяная полетность, такая нездешняя отчетливость красок!..
Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней — дочеловеческий. Восторженная дрожь: черно-серебряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними — тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края — и гроздья гроз, и в них — текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.
Хочется процитировать это стихотворение все — без изъятий, наслаждаясь умопомрачительными эпитетами, хочется распутать все интертекстуальные нити, тянущиеся к «Пэону четвертому» — от гностических преданий, от Ницше, от борхесовского «Дома Астерия». И от пушкинского «Пророка», конечно же…
Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один — и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.
Превращение состоялось!..
Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!» Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вон там ищи меня, но лучше не ищи.
Кирилл АНКУДИНОВ.Майкоп.
Science fiction again, или Снова нон-фикшн?
Филип Дик. Свободное радио Альбемута. Перевод с английского В. Баканова и B. Генкина. М., «АСТ», 2002, 320 стр
Pнаем ли мы, что такое научная фантастика? Когда-то, лет тридцать с лишним тому назад, — знали довольно определенно. Это были книги Азимова и Лема, Стругацких и Шекли, в которых речь шла о неких событиях, выходящих за рамки повседневного опыта и современных научных теорий. Такая литература называлась science fiction — причем второе слово в названии жанра означало вовсе не «фикцию» (нечто заведомо нереальное), а вообще словесность, любую беллетристику, основанную на вымысле. Собственно, правильнее переводить: «научная литература», а не «научная фантастика», последнее привычное словосочетание — не более чем продукт узаконенной переводческой аберрации.
Да, все это вроде бы хорошо известно читателям со стажем, помнящим, как один за другим выходили в свет красные и серые тома легендарной серии «Библиотека современной фантастики». Эти книги были популярны не только из-за лихо закрученных сюжетов. Читателя давно минувших лет привлекала как раз непростота многих романов и повестей science fiction, их явная или скрытая оппозиционность на унылом фоне официальной «советской литературы». В те годы по цитатам из Стругацких иной раз узнавали друг друга единомышленники, будущие собеседники по бесконечным разговорам на прокуренных кухнях.
В бесцензурную эпоху восьмидесятых — девяностых все изменилось. Фантастика утратила ореол элитарности и тем более оппозиционности, огромное большинство оригинальных и переводных книг science fiction с некоторых пор проходит по ведомству «массовой литературы», привлекающей читателя как раз стандартностью и доступностью сюжетных коллизий, сохраняющих лишь внешние черты неординарности, особой «альтернативной научности» (космические путешествия, пришельцы, борьба сил добра и зла на просторах Вселенной и в параллельных мирах и т. д.).
Редко какая «фантастическая» книга новой волны способна ныне привлечь внимание прежних почитателей science fiction, увлеченных в последние годы скорее литературой non- fiction, то есть описывающей жизнь реальных людей, под своими подлинными именами участвующих в действительно имевших место событиях. И все же недавно изданный по-русски роман Филипа Дика «Свободное радио Альбемута» достоин внимания знатоков прежней, «подлинной», фантастики — хотя бы потому, что опровергает многие хрестоматийные представления о литературе science fiction. Собственно, эта книга совмещает вещи, обычно не то что несовместимые, но вроде бы вовсе несопоставимые друг с другом.
Имя Филипа Дика (1928–1982) присутствует в списке классиков фантастического жанра на достаточно спорных основаниях. Многие творческие декларации писателя ясно свидетельствуют о том, что свои литературные произведения он рассматривал не как беллетризованные экстраполяции научных знаний в будущее и не как аллегории современных социальных процессов, но в качестве средства познать сокрытое, подлинное, исподволь присутствующее в нашей обычной жизни. То, что с обыденной точки зрения может показаться нетипичным, даже нереальным, на самом деле с большой степенью вероятности может приблизить читателя к истине — чем не новый вариант «фантастического реализма» по Достоевскому? Подобные убеждения могли бы показаться вполне банальными, если бы они не были подкреплены многими подлинными обстоятельствами из творческой биографии Ф. Дика. Так, ему удалось в романах и повестях предсказать (а по некоторым мнениям — чуть ли не спровоцировать) многие нюансы контркультурного бунта эпохи шестидесятых, опередить на несколько лет бум психоделической литературы и музыки, популярность Тимоти О’Лири и Кастанеды. Важно (и странно!), что все эти совпадения-предсказания, как правило, не носили характер осознанного, основанного на данных науки «социального прогноза», как это было, например, в фантастических книгах и футурологических трактатах Станислава Лема. Ф. Дик непонятным образом сам неоднократно попадал в истории почти невероятные, а в книгах стремился дать им подлинное, с его точки зрения, истолкование — ну, скажем, объяснить слухи о собственной причастности к попытке обнародования закрытых военных исследований, связанных с загадкой СПИДа. Вот в чем необычность многих книг Дика: перед читателем оказывается вовсе не science fiction, а в некотором смысле литература non-fiction, опередившая эпоху собственной популярности, беллетристика, описывающая дела и чувства реальных людей в абсолютно реальных обстоятельствах.
