Илья Штемлер - Сезон дождей
Он отвинтил крышку термоса и плеснул в чашку бульон. Не слишком ли горячий, подумал он и, черпанув ложкой, поднес бульон к губам. Не удержался, втянул все содержимое ложки и прикрыл от удовольствия глаза.
– Вот ты и съешь, – послышался голос Натальи.
От неожиданности Евсей Наумович едва не поперхнулся. Впервые за эти дни он увидел глаза Натальи настолько явственно, что можно было определенно сказать: да, они по-прежнему зеленоватые, болезнь не стерла их цвет.
– Сейка, ешь, – Наталья опустила и вновь подняла веки в знак подтверждения своей просьбы. – Ешь, Сейка, ешь…
Он засмеялся. И довольно громко. Наверняка в этой палате давно никто не смеялся, разве что доктор Голдмахер.
Евсей Наумович постучал ложкой о край чашки, выражая намерение угостить Наталью бульоном.
– Меня, Сейка, выписывают, – проговорила Наталья. – Сейчас должна Галя приехать, ей позвонили.
– Как – выписывают? – изумился Евсей Наумович.
– Да, выписывают. Из-за тебя. Ты, с этим телевизором.
– Не может быть! – всерьез испугался Евсей Наумович.
– Да, Сейка, такие строгости.
– Да я. Я сейчас разнесу эту богадельню, – немея от страха, пробормотал Евсей Наумович.
Тем не менее он чувствовал какой-то подвох. В чем его утвердил короткий дребезжащий звук Натальиного смешка.
– Испугался, Сейка, испугался, – Наталья устало прикрыла глаза.
Евсей Наумович как-то затравленно оглянулся. В проеме ширмы стояла Галя, его невестка. Как это она так бесшумно подошла?
Пребывание Натальи в больнице окончилось для Евсея Наумовича также неожиданно, как и началось. С той лишь разницей, что тогда Наталью увез амбуланс в сопровождении санитаров, после освидетельствования полицией, а сейчас ее везла домой Галя на своем олдсмобиле, просторном, как троллейбус.
Евсей Наумович сидел на широком заднем сиденье, придерживая невесомые плечи и голову Натальи. Хорошо – путь был недолог.
Выписка Натальи явилась и для Гали неожиданностью. Звонок из больницы застал ее на работе, и пришлось отпрашиваться, потому как Андрон заседал на важном митинге и отлучиться не мог.
Автомобиль мягко пружинил рессорами на выбоинах Полисайд-авеню. При каждом толчке из багажника доносилось позвякивание сложенной инвалидной коляски. За те минуты, пока в загоне оформляли бумаги, Евсей Наумович узнал от Гали причину выписки. По мнению врачей, Наталья находится в стабильном состоянии средней тяжести. В таком состоянии ее уже несколько раз выписывали из Крайс-госпиталя. И улучшения добиться вряд ли удастся, это – первое. Во-вторых, в бенефиты, что дает Аэрокосмический институт, в котором работает Андрон, входит и щедрая медицинская страховка. Но с более ограниченным покрытием для ближайших родственников. Учитывая состояние больной и возможность страховки, доктор Голдмахер рекомендует перевести Наталью на домашний режим.
– Этот Голдмахер – хороший сукин сын, – буркнул тогда Евсей Наумович.
На что Галя процедила сквозь зубы:
– Доктор Голдмахер – мировая величина по Паркинсону. К нему едут на лечение со всей страны. Просто он предвидит, что мама скоро вновь вернется в больницу. Тогда и пригодятся неиспользованные страховочные.
С этим доводом Евсей Наумович еще мог согласиться, но утверждение, что Голдмахер мировое светило, весьма сомнительно. Вспомнить хотя бы его затруханный костюмчик с засаленным воротничком. Но Евсей Наумович тогда промолчал. Не хотелось вступать в спор с невесткой. Он побаивался Гали.
И сейчас, в олдсмобиле, он робел. Он видел ровный затылок под короткой мужской прической, кончик остренького носа за бледной щекой. А красивые серые глаза, казалось, спрятались в клетке зеркала заднего вида. Строгий бабец, думал Евсей Наумович, отмечая уверенный шоферский прихват своей невестки. В то же время он помнил, с каким пылом Галя когда-то штудировала стоматологические журналы, подбирая ему лучшего врача-протезиста. А ее заботы о Наталье! Терпение, с которым она гоняла после работы из Манхеттена в Джерси-Сити, чтобы привести домашнюю еду. Строгий бабец и непростой, вновь подумал Евсей Наумович, напрягая слух. В дорожном шуме вдруг прошелестели слова Натальи – ее голова невесомо покоилась на плече Евсея Наумовича, у самого уха.
– Сейка. Как там Зоя?
– Какая Зоя? – почему-то шепотом ответил Евсей Наумович.
– Зоя. Моя старая подруга. Как там она?
– Понятия не имею, – удивился вопросу Евсей Наумович. – С чего это ты вспомнила?
Наталья не ответила. Евсей Наумович не стал переспрашивать.
– Что случилось? – тревожно обернулась Галя.
– Вспомнила свою старую подругу в Петербурге, – ответил Евсей Наумович.
– Скоро приедем, – сказала Галя.
– Вижу. Ты молодец, лихо ведешь машину.
– Жизнь заставила. В Америке все надо делать лихо. Стоянка у подъезда дома пустовала. Припарковавшись, Галя вышла из машины и открыла багажник. Вскоре кресло-коляска была собрана, и Галя распахнула заднюю дверь автомобиля. Вначале надо было справиться с ногами Натальи.
– Не такая уж она у нас легкая, – мягко выговаривал Евсей Наумович, продавливая плечом Наталью в дверной проем, где ее с улицы ждали руки невестки. Наталья старалась им помочь, но тело ее не слушалось.
– Оставь, Наташа, мы сами, – Евсей Наумович старался наладить дыхание. Казалось, какой особенный вес был у этого выхолощенного болезнью тела, а вот поди ты. Просто они боялись причинить Наталье боль.
Наконец Наталью извлекли из салона и прислонили к машине.
– Уф, мама, вы и отъелись в госпитале, – Галя выпрямила спину и развела плечи.
А меня называет по имени-отчеству, подумал Евсей Наумович и проворчал:
– Как это мы в больнице легко все проделали?
– Как, как, – подхватила Галя. – Санитары помогли. Забыли?
Евсей Наумович конфузливо промолчал.
Поставленная на тормоз инвалидная коляска с готовностью ждала свою беспомощную хозяйку.
Евсей Наумович встал позади и вцепился в черные эбонитовые ручки. Он видел перед собой капюшон куртки Натальи, ее утлые плечи, обтянутые темно-зеленой тканью, детские колени под черными брюками. И вновь, до спазм, его охватила жалость. Пронзительная жалость острой пикой, толчком взметнулась откуда-то из под брюшины, в грудь и горло.
Евсей Наумович всхлипнул и испуганно оглянулся.
Галя сосредоточенно забрасывала двадцатипятицентовые монеты в щель счетчика стоянки. Один квотер гарантировал тридцать минут стоянки. А в прошлый приезд – Евсей Наумович хорошо помнил – за квотер можно было стоять сорок пять минут.
– Бросила три квотера, – воротившись, проговорила Галя. – Сегодня приемный день в домовой конторе. С квартирой мамы возникли проблемы. Вот и пригодятся ваши ленинградские конфеты. Там начальница румынская еврейка только и смотрит, кто что принес.
Евсей Наумович отпустил тормоз и направил коляску к подъезду дома.
Галя вернулась минут через двадцать. Ее кукольное лицо пылало.
– Сволочи! – проговорила она, едва захлопнув дверь. – Самые сволочные люди – это румынские евреи.
Евсей Наумович молчал. Ждал, когда Галя сама расскажет, в чем дело.
– А как мама? – невестка плеснула в чашку сок из пакета.
– Кажется, уснула, – ответил Евсей Наумович.
– Андрон не звонил?
– Нет.
– Значит, скоро появится. Ах ты, сволочь румынская, это ж надо.
– А в чем дело? – осторожно спросил Евсей Наумович.
– И хоматейка не звонила?
– Нет. Никто не звонил.
– Тоже хорошая штучка. Она должна была убрать квартиру – сегодня ее день. «Матка боска, матка боска»… Хотя бы памперсы распихала, убрала с глаз. А то стоят на виду, точно в аптеке.
Галя сложила гармошкой створки раздвижного стенного шкафа. Глубокое его чрево таило несметное количество красочного тряпья. Платья, костюмы, плащи, несколько шуб. Одни полки были заваленные шляпами, зонтами, цветными лентами. Другие – сплошь уставлены женской обувью на все времена года, разных стилей и фасонов. Ну, точно развалы уличных торговцев секонд-хенд, что охватили в последнее время Петербург. При том, что в прошлый свой приезд, по просьбе Натальи, Евсей Наумович снес несколько мешков барахла на сборный пункт Армии спасения.
– Столько тряпок, а простого халата нет, – ворчала Галя, перебирая содержимое шкафа. – Вот этот, кажется, еще от бабки остался.
Галя выволокла красный халат с кистями.
Евсей Наумович узнал халат – он и вправду принадлежал Татьяне Саввишне, еще из ленинградской жизни.
Галя влезла в халат, обмотала вокруг талии длиннющий пояс, взглянула в зеркало и, видимо, осталась довольна.
Ее маленькая голова на тонкой шее возвышалась над широким воротом халата, точно бутон водяной лилии.
