Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона
Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв заправить ее в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него был убитый.
— Мурзик, — сказал я. — Сукин ты сын. Где тебя добыла моя матушка, а?
— На бирже, — сказал Мурзик и рыгнул. — Простите.
Я растерялся. То есть, я по-настоящему растерялся. Матушка всегда покупала товары с гарантией. Даже из комиссионных магазинов неизменно выцеживала какую-нибудь филькину грамоту, по которой потом имела право на бесплатный или льготный ремонт. По части филькиных грамот моя матушка — великая искусница. Как же ее угораздило вместо добропорядочной и квалифицированной домашней прислуги приобрести беглого каторжника?..
У Мурзика подрагивали толстые губы.
— Ну, ну, — сказал я наконец. — Рассказывай уж все, без утайки. Как ты надул их?
— Не надувал я никого, — пробубнил скисший Мурзик. — Знаете такую лавочку — «Набу энд Син работорговая компани лимитед»? Слыхали?
— Ну, — буркнул я. Я не знал такой компании. Я противник рабства.
— Они скупили у нас, на железке — ну, «Трансмеждуречье», шпалоукладка — большую партию отбракованных рабов, — продолжал Мурзик.
— Так ты еще и отбракованный?
Мурзик кивнул.
— Так вышло, — пояснил он. — Да я-то уж точно ничего не делал, ну — ничего такого... Он случайно упал.
— Кто?
— Прораб. Он в котел упал. — Добавил тише: — Ну, со смолой — котел, то есть. А спичку уронил вообще не я... Ну, нас и отбраковали. Всю смену...
Я налил себе кофе в чашку из широко раздутых ноздрей хрустального сарацина. Сел с чашкой.
Мой раб уныло и многословно бубнил, что не ронял он спички и что прораб упал в котел случайно, а всю смену отбраковали и хотели общественно-показательно повесить, но тут как раз кстати нагрянули ушлые ребята из этой «энд Син работорговой» и вошли в сложные переговоры с руководством строительной компании. Вернее, с подрядчиком. Вернее, с одним мудаком, который всей этой богадельней заведовал.
Вследствие чего всю отбракованную смену «энд Син работорговая» скупила по баснословной дешевке. А на биржу сдала, понятное дело, уже втридорога, снабдив каждого сертификатом квалифицированной домашней прислуги и липовой справкой об отличном состоянии здоровья.
— У нас двое чахоточных были, — сообщил Мурзик. — Я с ними еще с рудника. Один так вообще кровью харкал...
— Как же ему справку?.. — спросил я и тут же осознал свою наивность и слабую подготовленность к жизни. У работорговой компании этих справок как грязи.
Желая сделать мне подарок на день рождения, матушка направила на биржу запрос. Оттуда прислали личное дело моего Мурзика — с фотографией располагающего к себе киноактера, с липовыми данными, с липовой квалификацией, с липовой характеристикой с места последнего служения — вообще, сплошную липу. И стоила эта липа очень-очень дорого. И уж конечно на липу полагалась гарантия. Естественно, настоящая.
Пока я все это соображал, Мурзик в тоске глядел в стену и ждал.
...А что я должен теперь со всем этим дерьмом делать? Отослать Мурзика обратно на биржу? Чтобы его благополучно перепродали какому-нибудь другому честному налогоплательщику? Разбить сердце матушки, которая до сих пор свято верит справкам, личным делам — вообще всему, что выбито на глиняных таблицах?
— Ну, — уронил я наконец, — так что делать будем?
Он повернулся ко мне и разом просветлел лицом. Я еще ничего не решил, а он уж почуял, подлец, что обратно на биржу его не отправлю. Пробормотал что-то вроде «до последней капли крови» и «ноги мыть и воду пить».
Я сдался. Я дал ему восемь сиклей. Я велел принести пиццу фирмы «Истарджонни» или как там. Я допил кофе.
Съел пиццу — холодной, ибо разогреть ее в духовке мой раб не догадался. Сварил себе еще кофе. На душе у меня было погано.
Ну вот, теперь вы все знаете о том, как я живу, какие у меня родители и какой у меня замечательный раб Мурзик.
Нашу фирму основал мой одноклассник и сосед по двору Ицхак-иддин. Он наполовину семит. Ицхак является полноценным избирателем и налогоплательщиком и вообще ничем не отличается от таких, как я — представителей древних родов. Ничем, кроме ума. Ума у него больше. Так он говорит. Я с ним не спорю. Он организовал фирму и регулярно выплачивает мне зарплату — самую большую, после своей, конечно.
Фирма наша называется «Энкиду прорицейшн корпорэйтед. Долгосрочные и кратковременные прогнозы: бизнес, политика, тенденции мирового развития».
Вы скажете, что в повседневном быту потребителя мало интересуют тенденции мирового развития. Что рядовой потребитель и слов-то таких не знает, а если знает, то выговаривает спотыкаясь, через два клина на третий.
Во-первых, при помощи хорошо поставленной рекламной кампании мы научили потребителя произносить эти слова. И внушили ему, что прогнозы необходимы.
А во-вторых, они и в самом деле необходимы...
Кое в чем наша небольшая лавочка успешно конкурирует даже с Государственным Оракулом. Оракул слишком полагается на искусственный интеллект, считает Ицхак. Пренебрегает мудростью предков и на том периодически горит. Предки — они ведь тоже не пальцем были деланные. А компьютеров у предков не было. Предки совершали предсказания иначе. И память об этом сохранилась в нашем богатом, выразительном языке.
Ицхак заканчивал кафедру темпоральной лингвистики Гелиопольского университета — за границей учился, подлец, в Египте. Гордясь семитскими корнями, Ицхак неизменно именовал Египет «страной изгнания» и «державой Миср». Наш бухгалтер не любит, когда Ицхак называет Египет «Мисром». Говорит, что это неприлично.
Бухгалтер у нас женщина, Истар-аннини. Аннини училась с нами в одном классе. Была отличницей. Даже, кажется, золотой медалисткой.
Изучая темпоральную лингвистику, Ицхак набрел на простую, дешевую и практически безошибочную методику прогнозирования.
Запатентовался, взял лицензию и начал собирать сотрудников.
Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване и плевал в потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому я ухитрился заплевать и стены, и самого себя, и диванную подушку, набитую скрипучими опилками.
— Баян? — произнес в телефоне мужской голос.
— Это кто? — мрачно спросил я.
В трубке хихикнули.
— Угадай!
Я уже хотел швырнуть трубку, но на том конце провода вовремя сообразили:
— Это я, Ицхак.
— Сукин сын, — сказал я.
Ицхак обиделся. Сказал, что по семитской традиции голубизна крови передается по материнской линии. И чтобы я поэтому не смел ничего говорить плохого о его происхождении.
— Я знаю, что ты по матери голубой, — сказал я.
Ицхак подумал-подумал и решил больше не обижаться. У него было хорошее настроение. Такое хорошее, что из телефона аж задувало.
— Баян, дело такое... Нет, по телефону нельзя. Я приду.
— Не вздумай, — сказал я.
Но он уже повесил трубку и через час с небольшим нарисовался у меня в квартире.
Мурзик проводил его в мою маленькую комнату. Я сел на диване, отодвинул ногой пыльные пивные бутылки и мутно уставился на Ицхака.
Ицхак был отвратителен. Его длинный, перебитый в двух местах нос — будто вихляющий — свисал почти до губы. Губы оттопыривались, причем верхняя нависала над нижней. Глаза сияли. Они всегда были у него лучистые, странно светлые. Ицхак называл их «золотистыми», а мы, его одноклассники, — «цвета детской неожиданности».
На нем были черные идеально отутюженные брюки со стрелочками, которые все равно мешковато болтались на его тощей заднице. Пиджак малинового цвета с искрой источал запах парикмахерской. Редеющие темные волосы были гладко зализаны и чем-то смазаны.
Он сел на принесенный Мурзиком из кухни табурет, предварительно проверив, не подкосятся ли ножки. Достал из кармана огромные часы, щелкнул крышкой. Часы фальшиво исполнили Национальный Вавилонский Гимн.
— Это еще зачем? — спросил я злобясь. На мне были черные трусы до колен и майка.
— Чтобы ты встал, — добродушно ответствовал Ицхак. — Гимн полагается слушать стоя.
Я действительно встал. Мурзик подал мне халат, полосатый, с дыркой под мышкой. Я всунулся в халат и обернулся теплыми полами. Мурзик сказал шепотом:
— Я чаю поставлю.
— Иди, — раздраженно велел я. — Поставь.
Мурзик вышел. Он боялся меня гневать. Пока гарантийный срок не выйдет, будет как шелковый. А потом, небось, осмелеет, хамить начнет. Сдать раба обратно на биржу по гарантийке — плевое дело, но когда срок заканчивается, никто за мерзавца больше ответственности не несет. Кроме хозяина, конечно. И продавать его снова — занятие откровенно убыточное. Особенно Мурзика. На нем и так клейма негде ставить.
Ицхак смотрел на меня и улыбался. В детстве у него были желтые кривые зубы. Теперь же они дивным образом побелели и выпрямились и скалились на меня, как лейб-гвардейцы на параде: ровные и прямые. Металлокерамику себе поставил, подлец.