Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона
Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, — ждать, пока полегчает. Детина громоздился надо мной.
Я открыл глаза.
— Слушай, — сказал я детине, — а кто ты такой? А?..
Вот тут и открылась страшная правда.
— Ваш раб, господин, — сказал детина.
— У меня нет рабов, — сказал я. — У меня принципиально не может быть рабов. Я аболиционист.
— Ваша высокочтимая матушка так и говорила — ну, этому, на бирже... Как их? Агенту, — поведал детина. — Мол, мой сын против рабства, но хочу сделать ему подарок... От материнского подарка, мол, не откажется... У него, мол, — ну, у вас то есть, — в квартире не хватает хозяйской руки...
Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем доме... Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
Все в нем было противное. И брови эти его широкие, блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
— Уйди, — сказал я.
Он растерялся.
— Куда я пойду, господин?
— Куда-нибудь, — пояснил я. — Чтобы я тебя не видел.
И заснул.
Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.
Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.
Вот в углу что-то зашевелилось... Сполз с кресла старый вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
Раб!
— Пить хочу, — сказал я грубо.
Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню. Его пятки приклеивались к недавно отлакированному паркету.
Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:
— Я буду звать тебя Барсик.
— Барсик? — переспросил он, озадаченный.
— Не нравится «Барсик»? — сказал я. — Тогда Мурзик. Будешь откликаться на Мурзика?
Мурзик сказал, что будет.
Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя. Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.
Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой как-то получится. Закон природы.
Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня, пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко, портвейн или бабу.
Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.
Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит беспорядок — только не мой, а свой собственный. Это и называется — «хозяйская рука».
А я должен его кормить и терпеть.
— Мурзик, — молвил я обессиленно. — Мурзик...
Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
...Когда мне было пять лет, меня отдали в детское дошкольное учреждение. В детском дошкольном учреждении меня кормили сарделькой с макаронами. Сарделька была толстая, как гусеница. От сытости у нее лопалась жесткая шкура.
Потом я томился в закрытом учебном заведении, ужасно дорогом и престижном. Родители выложили немалые деньги за право заточить меня туда. Считалось, что там, за четырьмя стенами, я получаю бесценное образование и рациональное питание. Насчет образования — возможно. Что до питания, то нас кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с сарделькой покончено навсегда.
Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но ведь не для того же я терплю дома это нелепое животное (Мурзика), чтобы вернуться — пусть только гастрономически — в те безотрадные годы!..
Мурзик растерянно смотрел, как я бушую над тарелкой. Бушевал я бессловесно — мыча, будто умалишенный.
Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и уставился с сочувствием.
— Мурзик, — проговорил я наконец, — ты знаешь ли, я ненавижу сардельки с макаронами... — И вдруг заорал, срываясь на визг: — Ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
— Да? — искренне поразился Мурзик. Его маслянисто-черные брови поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
— Да, — повторил я. — Твоим рабским умишком этого не охватить, Мурзик, но, представь себе, свободный человек, гражданин Вавилона, избиратель и налогоплательщик, может не любить сардельку с макаронами... Кстати, эти сардельки делают из туалетной бумаги, а мясной запах фальсифицируют, поливая туалетную бумагу кровью. А кровь берут со скотобойни... И там, между прочим, повсюду ходят крысы. У моей матушки одна знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
— Я не знал... — растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-человечески. — Ну, то есть, я не знал, что можно не любить сардельки... Меня никогда не кормили сардельками...
— Ну так жри!.. — рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. — Подавись!..
— Можно?
— Да!!! — заорал я страшным голосом.
Мурзик потрясенно взял с моей тарелки сардельку, повертел ее в пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал сардельку. Когда я снова повернулся, мой раб уже наматывал на свой толстый палец макароны, вытягивая их из моей тарелки.
Я взял кетчуп и полил его палец.
— Спасибо, господин, — пробормотал Мурзик с набитым ртом. И сунул палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
— Милосердный Мардук... — простонал я.
Раб шумно проглотил макароны. Я ждал — что еще отмочит Мурзик.
Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю. Нос у него залоснился.
— Я голоден, — напомнил я, нервно постукивая пальцами по столу.
Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я испугался — не блеванул бы.
— Может, пиццу? — прошептал Мурзик между приступами кашля.
— Да ты готовить-то умеешь, смерд? — заревел я. Я так ревел, что люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня над головой. — Тебя, между прочим, как квалифицированную домашнюю прислугу продали! С сертификатом! Для чего к тебе сертификат приложен? Любоваться на него?
Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел. Залепетал:
— В супермар...кете... От фирмы «Истарванни»... Пицца... По восемь сиклей...
Вот тут-то первое подозрение относительно Мурзика превратилось в железную уверенность. В стальную. В такую, что и в космос слетать не стыдно — вот какую.
— А теперь, — объявил я, доставая кофеварку, — ты расскажешь мне правду.
— Ка...кую правду?
Он действительно испугался. Я был доволен.
— Кто ты такой?
— Ваш раб, господин.
Мурзик чуть не плакал.
Я был очень доволен.
— Я могу подвергнуть тебя пыткам, — сообщил я и включил кофеварку. Она зашипела, исходя паром.
— Можете, господин, — с надеждой сказал Мурзик.
— Но я не стану этого делать, — продолжил я.
— Спасибо, господин.
Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже остыли.
— Сними рубашку, — велел я.
— Что?
— Рубашку сними! — заорал я.
Люстра опять дрогнула. Кофеварка зашипела и начала плеваться в хрустальный бокал в виде отрубленной головы сарацина. Сарацин постепенно чернел.
Мурзик встал. Медленно расстегнул верхнюю пуговицу. Посмотрел на меня. Я ждал. У меня было каменное лицо. Мурзик расстегнул вторую пуговицу. Третью. Снял рубашку. Под рубашкой оказалась голубенькая застиранная майка, из-под которой во все стороны торчали буйные кудри темных волос.
— Майку... тоже? — шепнул Мурзик.
— Не надо, — позволил я. Меня тошнило от его волосатости.
Все левое плечо Мурзика было в синих клеймах. И на правом тоже обнаружилось две штуки. Мурзик представлял собою живой монумент государственному строительству в нашем богамиспасаемом отечестве. Чего только не отпечаталось на его шкуре! Гербы строек эпохи Восстановления, нефтяных вышек Андаррана, портового комплекса на границе с Ашшуром, медных рудников, хуррумских угольных шахт и даже железной дороги «Ниневия-Евфрат, Трансмеждуречье».
Под всем этим великолепием моргала подслеповатым глазом полустершаяся русалка похабного вида, а на правом предплечье имелось изображение скованных наручниками кайла и лопаты с надписью «Не забуду восьмой забой!»
— Все, — сказал я. — Можешь одеваться.
Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв заправить ее в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него был убитый.
