Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— Ну почему вы, мальчики, такие непонятливые в танцах?
— Мы? — переспрашивает Лопе, ловя ухом такты музыки. От топота и шарканья танцующих музыки почти не слышно. Мимо проносится Орге Пинк с Трудой. Орге дает Лопе тычка в спину.
— Толкай ее по прямой, вот тебе и вся премудрость! — кричит он уже издали.
Лопе незамедлительно устанавливает, что премудрость и в самом деле невелика. Он толкает Марию перед собой. Завидев промежуток между танцующими парами, он затискивает туда Марию и протискивается следом сам. Немолодая пара танцует, растопырив руки. Лопе получает от кавалера удар в лицо и хочет ответить тем же, но тут Мария с улыбкой перехватывает его руку, и ответить не удается.
— Не надо все время толкать меня в одну и ту же сторону, — скромно говорит Мария, пожимая руку Лопе. — Иногда надо поворачиваться и чтоб ты тянул меня на себя, потом можешь снова повернуться и снова толкать.
— Будет сделано, — говорит Лопе, чувствуя, что краснеет. Он пытается повернуть себя и Марию, но при этом скользит, а тут на них как раз надвигается другая пара и толкает их сбоку. Оба падают. Лопе — на Марию. Они лежат между шаркающими по полу ногами. Лопе слышит, как где-то наверху, там, где находятся головы танцоров, громко смеются. А кларнет так даже икает. Тут Лопе удается наконец высвободить свою руку. Оказывается, на ней лежала Мария. Лопе может встать. Мария тоже выкарабкивается из-под чужих ног. Лопе протискивается между парами. Кругом — ухмыляющиеся физиономии. Лопе даже забыл про Марию. «Во всем виновата Труда», — думает он.
В дверях зала, что выходят в сад, Лопе сталкивается с шумной процессией. В зал на плечах стрелков въезжает Густав Пинк. Танцующие замирают.
— Многая лета, многая лета, ура, ура! — громыхает и раскатывается по залу.
Лопе может, не привлекая ничьего внимания, выскользнуть в сад. Он становится возле зарослей сирени, чтобы подкараулить Марию. Он хочет спросить у нее, сердится она на него или не сердится.
Но Марии не видать. А перед живой изгородью стоят еще двое. Лопе узнает голос коммерсанта Хоенберга и Пауля Фюрвелла. Пауль Фюрвелл, председатель общины, говорит Хоенбергу:
— Т-с-с, не кричи так громко…
Коммерсант, чуть понизив голос, спрашивает:
— Так ты точно знаешь, что он не настоящий немец?
Пауль Фюрвелл для верности оглядывается по сторонам.
— Он вроде сам мне как-то рассказывал, что он наполовину еврей…
— Да, нос у него подозрительный, — говорит Хоенберг.
— Нет, нос у него не так чтобы очень, — шепчет Пауль, хватаясь за крючок посредине своего лица, — но вот цены у него! Да еще вечно бранится, что кооператив ему цены сбивает.
— Как его звать, ты сказал?
— Я сказал «Кнорпель», только не рассказывай никому, что узнал это от меня. Кто знает, может, это считается служебной тайной.
— Ну, какая это тайна?! Впрочем, будь спокоен, все равно я никому ничего не расскажу.
По дорожке сада приближается группа ладенбержцев. Лопе видит, как один достает из рукава какой-то предмет, похожий на длинную колбасу.
Ладенбержцы останавливаются возле Пауля Фюрвелла и Хоенберга.
— Вот же он, Хоенберг-то!
Хоенберг оглядывается и говорит вполголоса:
— Сейчас начнем.
— Чего начнем? — спрашивает Пауль Фюрвелл.
— Домой собираться, — отвечает кто-то из ладенбержцев.
Хоенберг толкает своего земляка в бок.
— Давай сперва пропустим еще по рюмочке. Пошли, председатель. Этот у них ходит в председателях общины, — так Хоенберг представляет ладенбержцам Пауля Фюрвелла.
— А он свой парень, председатель-то? — спрашивает один.
Пауль Фюрвелл в ответ только хрюкает. Они уходят в зал.
А Лопе все ждет. За сиренью стало совсем темно. Небо усеяно звездами. Лопе слышит, как гогочут дикие гуси. Они пролетают совсем низко. Скоро начнет холодать. Шарманка у карусели пищит и свистит, заглушая гусиный гогот.
Карусель теперь устраивает специальное катание — без света. Только в ее чреве мерцают карбидные лампочки. Девушки визжат.
Лопе много раз видит, как мимо дверей проносится в танце Труда с лесничим. А Марии Шнайдер нигде не видно. Приспичило Труде танцевать с Желторотиком, думает про себя Лопе. Танец окончен. Музыка смолкает. Теперь из зала доносится только гул. Кто-то что-то кричит. Звякают стаканы и кружки. «Шпрее всегда остается в Берлине» — ухает шарманка. А тут и в зале снова начинает играть музыка.
Множество мужских голосов у стойки заводит песню, но это не такая песня, под которую можно танцевать. Лопе слышит ее впервые.
«Тесно ряды сомкнув…» — разбирает Лопе отдельные слова.
Барабан Гримки сотрясается, будто в грозу. Пары стоят в нерешительности. Они не знают, как танцевать под эту музыку.
Некоторые из ладенбержцев подходят к мешкающим парам и разрывают их с криком:
— Под это не танцуют!
— Хайль! Хайль! Хайль! Проснись, Германия! — вопят ладенбержцы у стойки.
«…Дух их шагает в наших рядах…» — разбирает Лопе еще одну строчку.
Густав Пинк пробирается на танцевальную площадку. Подает знак музыкантам. Парикмахер Бульке отставляет в сторону свою скрипку. Но Генрих Флейтист, Шуцка Трубач и Гримка продолжают играть. Шпилле, барабанщик местного отделения социал-демократического ферейна, одним прыжком вскакивает на трибуну и выдергивает у Шуцки изо рта мундштук трубы. Становится тихо.
— Почетный танец для короля стрелков и нашего товарища Густава Пинка! — громко бросает Шпилле в тишину зала.
— Проснись, Германия! — Ладенбержцы у стойки знай себе ревут свое.
Поднимается грохот. По воздуху летают стулья. Тюте, тот, что с татуировкой на руках, схватил Густава Пинка. Двое деревенских спешат Пинку на помощь. Во всех углах зала рев, и шум, и грохот. Звенят черепки.
Вильм Тюдель вспрыгнул на стойку. Он стоит, воздев руки.
— Закрываем, закрываем! — кричит он.
Никто его не слушает. Женщины с визгом устремляются прочь из зала — в сад. Некоторые пытаются выволочь следом своих мужей. Мария Шнайдер проскальзывает мимо Лопе. Желторотик выскакивает под ручку с Трудой.
— Проснись, Германия! — снова ревет кто-то.
Раздается треск. Рокочет голос управляющего. Жандарм Гумприх обрушивает свою дубинку на чьи-то головы. Кто-то, подкравшись сзади, срывает с него форменную фуражку. Еще двое дергают его за штык.
— Закрываем, закрываем! — надрывается Вильм Тюдель.
Музыканты бережно уносят свои инструменты под прикрытие кулис. Гаснет свет. Кто-то, шатаясь, выходит из зала и падает на землю возле зарослей сирени. Потом темная фигура, кряхтя, поднимается с земли и заводит свою песню:
— Чиста-а-ата и па-ар-рядок…
Лопе перепрыгивает через штакетник и мчится прочь по деревенской улице. Добежав до ворот усадьбы, он садится на каменные ступеньки замковой кухни. Вдруг стало тихо, совсем тихо. Только сердце Лопе стучит, будто одинокий ремесленник у себя в мастерской. В спальне у его милости еще горит свет. Да и у Фердинанда еще не совсем темно. Господин конторщик читает, наверно, лежа в постели. У Лопе такое чувство, будто он сейчас разревется.
Может, это старый Михаил повинен в том, что они все передрались во имя его? Может, это старый Михаил направил свинцовую пульку в бок Гримкиному сынишке? Лопе этого не знает. Люди сами творят себе на потребу своих королей и святых, а потом поклоняются им. Тюдель, Францке, Кнорпель и Бер выкопали старого Михаила, и Михаил поквитался за это на жителях деревни. Тюдель, Францке, Кнорпель, булочник Бер и — не забыть бы — карусельщик будут радостно ухмыляться завтра утром, подсчитывая кассу.
На каком-нибудь буфете в чьей-нибудь горнице стоит лимонно-желтый гипсовый лев. Вид у него такой, будто он вот-вот зевнет.
А фрау Блемска сегодня отошла под звуки карусельной шарманки.
— Они как раз наяривали эту дурацкую штуку про Августа и его волосы, когда она вдруг приподнялась на постели и покачала головой, — рассказывает Блемска. — Хорошо, хоть дети были дома. Да, нет больше нашей матери, — И его грубые руки с толстыми пальцами бережно скользят по бледному, мертвому лбу жены. Ямочка под носом у фрау Блемски тоже совсем белая, и кажется, будто она вылеплена из воска. — Так оно для нее, наверно, и лучше, — говорит Блемска, тяжело дыша. И бережно закрывает мертвое лицо белым платком.
Лопе опять кажется, будто он сейчас разревется. Но не из-за фрау Блемски. Просто он никогда еще не видел Блемску таким убитым, как сегодня. Он проходит мимо плачущей Марты — к себе домой. Он чувствует себя совсем больным, но с полудня ему все равно заступать на смену.
Гудит ворот. Звякает сигнальный колокол. Пасть шахты заглатывает пустые вагонетки. Пасть шахты изрыгает полные. И так идет из смены в смену. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Мороз одевает чугунные плиты серебристым инеем. В шахтерской лавке Лопе купил себе башмаки. А пару рукавиц он смастерил из старых мешков, он их выкроил, мать прострочила. Ах, мать, мать!
