Орнамент - Шикула Винцент
ЕСЛИ ГОСПОДЬ НЕ СТЕРЕЖЕТ ГОРОД, НАПРАСНО БДЯТ ЕГО СТРАЖИ!
Должен напомнить, что помимо этих развлечений у меня было и немало обязанностей, о них я тоже не забывал, просто не мог себе этого позволить, поскольку учился на последнем курсе и собирал материал для дипломной работы. Не говорю, что это было тяжело. Из университетской библиотеки я принес все произведения Мартина Кукучина[9] и прочитал их так внимательно, что его влияние, а, возможно, и влияние календарей Общества Святого Войтеха, куда посылали статьи Радлинский, Пештонь, Юр Коза-Матейов, оставили свой след и на том, что я сейчас пишу, хотя я всячески это маскирую. Хочу подчеркнуть, что Ласкомерского[10], поскольку и он может тут многим померещиться, я до сих пор как следует и не прочитал.
А из дому приходили невеселые вести. У отца возникли сложности с кооперативом, поскольку молодые разбежались в город. Кто-то написал на воротах кладбища: Мертвые, вставайте, молодым работать неохота!
Какое-то время упорно пропагандировали глубокую вспашку. Отец, не сильно разбиравшийся в земледелии, распорядился распахать бывший военный аэродром, который до и после войны служил сельчанам пастбищем, пастбище называлось Телячье, так вот на Телячьем он и хотел испытать пропагандируемый передовой метод. При вспашке вывернули из земли камни, мелкие, крупные и большие валуны, которые невозможно было сдвинуть с места. Туда начали приходить мужчины, женщины, учителя с детьми, комсомольцы в синих блузах, рабочие с фабрик, служащие — все собирали их и втихомолку посмеивались: Это уж точно — телячья глупость. Отец распорядился привезти несколько центнеров гороха и наперед радовался, что там уродится, по меньшей мере, столько же, сколько было засеяно. Хотите — верьте, хотите нет — не уродилось даже столько. Правда, год был засушливый, а кроме того, туда повадились ходить зайцы, которые караулили каждый росток. Засуха и зайцы отцу очень навредили. В деревне на него ополчились, все твердили: пусть лучше бы аэродром оставался аэродромом или продолжал служить пастбищем. Несколько сельчан отправились в краевой комитет (в районном у отца были связи), подали там жалобу: дескать, так и так, нам в кооперативе нравится, только вот товарищ Гоз нам не нравится, поскольку товарищ Гоз разбирается в гвоздях и в духовой музыке, и говорите нам что угодно и как угодно, но мы будем стоять на своем — в сельском хозяйстве товарищ Гоз не разбирается. Товарищ Гоз — наш человек, поэтому ничего плохого мы сказать не хотим, мы его любим, особенно когда по воскресным дням он командует пожарными или когда на Первое мая что-нибудь нам на трубе сыграет. Честь ему за это и хвала! Но кооператив — это же другое дело, товарищи, согласитесь!
Из маминых писем я узнал, что у отца в краевом комитете положение довольно шаткое. Домой меня не тянуло, а каждое такое письмо еще больше портило мне настроение. Мама почти каждый раз жаловалась, так что порой казалось, будто вся деревня ее обижает. Она хотела с каждым разобраться по справедливости, и хотя эти стычки были лишь воображаемыми, ее письма вызывали у меня беспокойство и уныние. Если я долго не появлялся дома, она посылала мне яблоки и топленое сало, и мы все это дружно съедали.
Позднее, когда Йожо уже у меня не жил, а я работал и даже женился, то каждый раз, если на ужин случался хлеб с салом, я вспоминал своего тогдашнего приятеля, в памяти оживали дни, проведенные вместе с ним, обрывки разговоров, громкий смех, полыхание огня в печке, где до поздней ночи сохранялось тепло, шум в трубе и гул ветра, напиравшего на крыши и закрытые ворота, шаги прохожих, скрип калитки, через которую проходили в парк. После этих воспоминаний меня каждый раз охватывала тоска, часто длившаяся по нескольку дней. И сейчас, думая об этом, я чувствую внутри какую-то дрожь и не знаю, не знаю, смогу ли всю эту историю спокойно рассказать…
Но пока я все еще студент. Живу с Йожо, дружу с Иренкой. Хотя, по правде сказать, с Иренкой с определенного времени дружу как-то меньше. Никто и не знает, как я ее люблю. Сам не могу в это поверить. Да, даже как-то нехорошо с моей стороны! Ведь еще недавно я почти каждый день носил за ней на учебу и с учебы скрипочку, и любой мог бы мне позавидовать, что такая девушка с милым личиком весело топает рядом со мной, а многие из тех, кто ездит на автобусе, мог бы подумать, что не Иренка, а я — музыкант, настоящий скрипач. Куда там! Мой отец у нас дома, в деревенском духовом оркестре, наверное, играет лучше всех, и хотя меня он тоже понемногу учил, я все-таки пошел не в него, хотя в духовом оркестре иногда играл. Однако на скрипочке играть не умею. Но меня все равно уже пару раз окликали на улице:
— Молодой человек, извините, вы на свадьбе не сыграете? Знаете, мы хотим цыганскую музыку заказать. Крестному хотим потрафить.
— А я разве цыган?
— Вы же скрипку носите.
— Скрипку и вы можете носить.
— А раз вы не цыган и играть не умеете, зачем тогда скрипку носите?
И теперь я вдруг стал ходить без скрипочки, где же моя Иренка? В самом деле, где она? Сколько уже времени я ее не видел. Сам уже раза два ходил на концерты, думал, встречу ее там. Однако понапрасну я разглядывал скрипочки, альты, виолончели и контрабасы, понапрасну озирался по сторонам, Иренки на концерте не было. И как же это нехорошо с ее стороны! Ведь если уж я ее так долго не искал, она могла хотя бы прийти на концерт, должна была все-таки догадаться, как мне ее все это время не хватало. Да, нехорошо с ее стороны! Будь я женщиной, я бы на концерт пошел, это ведь женщину не может унизить… Нехорошо все-таки!
Я ехал домой на ночном автобусе и все оглядывался, не увижу ли где-нибудь скрипочку. Где же ты, скрипочка? Где же ты, мой остренький носик, мои веснушечки?
Негодница, ты что, не могла прийти на концерт? Я вот на концерт иду, а ты нет? И не стыдно? Как можно так позабыть мужчину, даже если он тебя порой забывал, а ведь это могло тебе только показаться, Иренка, я вовсе тебя не забыл. Боже мой, ведь сколько раз я себя чувствовал здесь совершенно потерянным. Сам не знаю, когда, как и почему я забрел сюда. Когда я был маленьким, то бегал вблизи родного дома, а теперь брожу повсюду, брожу и разыскиваю тебя — то в филармонии, то в театре, ищу тебя глазами на братиславских улицах и в переулках, в автобусе и на автобусных остановках. Разве я тебя чем-то обидел? Скажи мне, Иренка, чем, ведь я любого могу обидеть, часто так развлекаюсь. Но разве кто-нибудь знает, в какой я пустоте живу, как тоскую, как читаю по ночам «Капитал» Маркса, хотя мне ближе Энгельс, «Набожные излияния», «В окопах Сталинграда» и «О сапожнике Матоуше»[11]… А концерт был такой замечательный…
Йожо был старше и опытнее меня, но иногда казался мне очень наивным, годы, проведенные в монастыре, не могли не оставить в нем следа. О девушках не хотел даже слышать. Как только я начинал такой разговор, он сразу же меня прерывал:
— Зачем ты об этом говоришь? Знаешь ведь, что я теолог.
Он начал меня учить, как я уже упоминал, французскому языку, с неделю мне нравилось, но потом я предложил ему бросить это дело. Он попытался было снова заинтересовать меня, но я выразительно похлопал рукой по своему Кукучину. Книг была порядочная стопка. Тогда он вызвался помочь мне писать дипломную работу. Нельзя же было отказываться от такой инициативы. Мне хотелось как-то его за это отблагодарить, хотя он повторял, что не я ему, а он мне будет обязан до самой смерти. Денег, как бы я ни старался экономить, все равно не было. Правда, пару крон Йожо все-таки принес, но они мигом разлетелись. Мои доходы оставались такими же, как раньше. Я получал стипендию, время от времени мне присылали что-то из дома, но этого едва хватало.
Потом он все-таки дал мне одно поручение: навестить его семью. Должен признаться, что сам несколько раз предлагал ему это сделать. Говорил, что все равно редко бываю дома, вот и поеду, повидаю родителей, а заодно по дороге туда или обратно выйду в Трнаве и загляну в Бруски.
