Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл
— Да что ты!
— Конечно. Более наглядные. Не забывай — это Америка девяностых. Здесь публика не желает слушать снова про какого-то Кафку.
— Что же им надо?
Она пожимает плечами.
— Ну, что-нибудь личное. Совсем не обязательно, чтобы это были какие-то интимные признания. Просто публика больше не реагирует восторженно на самоиронию, обильно уснащенную экскурсами в историю. Возможно, она приняла бы это от мужчины, но только не от женщины. Женщине не следует облачаться в кольчугу.
— А мужчине?
— Тебе виднее. Если это и проблема, то только ваша, мужская, а мужчинам эту премию не присуждают.
— Тебе случайно не приходило в голову, что моя мать уже переболела темой противопоставления одного пола другому, что она ее исчерпала и теперь ставит перед собой куда более серьезную цель?
— А именно? — раздается в ответ.
Рука, ласкавшая его, замирает. Наступает момент истины. Она ждет его ответа, ждет доступа к эксклюзивной информации. Он чувствует всю важность момента, и это его пьянит.
— Возможно, ей хочется потягаться с сиятельными классиками. Отдать дань силам, вдохновившим ее когда-то.
— Она это сама сказала?
— Неужели ты не понимаешь, что в течение всей своей карьеры она только к этому и стремится — сравняться с величайшими? Неужели никто из вас, профессионалов, этого не понял до сих пор?
Не следовало ему этого говорить. Не следовало лезть не в свое дело. Он попал в постель к этой чужой женщине не благодаря своим неотразимым синим глазам, а лишь потому, что он — сын Элизабет Костелло. И что же? Он разболтался, как последний идиот! Наверное, точно так же работают и шпионки. Всё элементарно просто. Даже грубо. Мужчина поддается соблазну не потому, что женщине коварными уловками удается сломить его волю, а потому, что сам этого желает.
Он просыпается посреди ночи, и его охватывает глубокая печаль, такая острая, что хочется заплакать. Он осторожно дотрагивается до плеча лежащей рядом женщины, но она никак не реагирует на его прикосновение. Он проводит рукой по ее телу — груди, животу, бедру, колену… Детали, прекрасные сами по себе, но они его больше не волнуют. В душе — пустота.
Ему представляется мать. Она лежит в огромной двуспальной постели скорчившись, подтянув колени к животу, с оголенной спиной. И из этой спины, из восковой старческой плоти торчат три иглы. Не тонкие, не такие, какими пользуются специалисты по акупунктуре или колдуны-вуду, а толстые, серые — то ли из стали, то ли из пластика — вязальные спицы. Можно не бояться, они ее не умертвили — видно, как она ровно дышит во сне, — но они пригвоздили ее к кровати. Кто это сделал? Кто посмел сотворить с ней такое?!
Как она одинока, думает он, пока его дух парит над старой женщиной в пустой комнате. Сердце его разрывается от боли, и печаль серым водопадом низвергается за его сомкнутыми сном веками. Ни за что на свете не следовало ему приходить сюда, в комнату под номером, в котором есть цифра тринадцать. Надо встать, надо выбраться отсюда немедленно. Но он этого не делает. Отчего? Отчего же? Оттого, что хочет уснуть. Сон, говорит он себе, сон, что залатывает рваный рукав любви. Какое невероятное получилось у него сочетание слов! Все обезьяны на свете, просиди они хоть всю жизнь, тыча пальцем в клавиши пишущих машинок, не додумались бы так расположить слова и создать подобное безумное предложение. Слова явились ниоткуда, явились из пустоты. Их не было — и вот они, уже сложились во фразу, и она, словно новорожденное дитя, живет и дышит: бьется сердце, работает мозг, и организм — этот невероятно сложный электрохимический комплекс — функционирует нормально. Просто чудо из чудес! Он снова прикрывает глаза.
Провал.
Когда он спускается к завтраку, Сьюзен Мёбиус уже там. Она вся в белом, у нее отдохнувший, умиротворенный вид. Он подсаживается к ней. Она вытаскивает что-то из сумки и кладет перед ним. Его часы.
— Они убежали на три часа, — говорит она.
— На пятнадцать. По канберрскому времени.
Она заглядывает ему в глаза. (Или он — в ее?). Там вспыхивают зеленые искорки. Да, неисследованный материк, с которым он совсем скоро распростится. У него щемит сердце. В этой боли есть что-то сладостное, как бывает, когда лишь чуть-чуть начинает поднывать зуб. С этой женщиной, которую он, вероятно, больше никогда не увидит, у него могло бы сложиться что-нибудь серьезное…
— Знаю, о чем ты сейчас думаешь, — произносит она. — О том, что мы с тобой больше не увидимся. Думаешь: вот напрасная трата времени!
— Что еще ты знаешь?
— Ты считаешь, что я тебя использовала. Что через тебя хотела узнать больше о твоей матери.
Она говорит это с улыбкой. Дурой ее не назовешь.
— Ладно. — Он набирает в легкие побольше воздуха. — Я тебе сейчас сам скажу, что я думаю. Я думаю, ты в замешательстве, хотя и не признаёшься в этом. Ты в замешательстве, потому что не в состоянии постичь тайну искры божией в человеческом существе, а именно это привлекает тебя в моей матери. Но вот ты с ней встретилась и увидела перед собой обыкновенную старую женщину. Ты не можешь совместить два этих образа — воображаемый и реальный. Тебе требуется объяснение. Тебе хочется получить ключ или знак — если не от нее самой, то хотя бы от меня, — объясняющий, как это у нее получается. Всё в порядке, я не в обиде.
Странно говорить о таких вещах за утренним кофе. Еще минуту назад он даже не думал, что способен сказать об этом вслух.
— А ты и вправду сын своей матери. Ты случайно не пишешь ли?
— Хочешь знать, нет ли и во мне искры божией? Нет. И все же я ее родной сын. Не подкидыш и не приемыш. Выскочил непосредственно из ее тела.
— И у тебя есть сестра.
— Сводная — и вышла оттуда же, откуда и я. Мы настоящие, мы ее плоть и кровь.
— И ты не был женат.
— Ошибаешься. Женился и разженился. А ты?
— У меня муж. Муж и ребенок. Я счастлива в браке.
— Ну и прекрасно.
— У меня будет возможность попрощаться с твоей матерью?
— Сможешь ее поймать перед телеинтервью.
Пропуск.
Телевизионщики выбрали для интервью танцзал — из-за красных бархатных портьер. На их фоне установили довольно вычурное кресло для матери и рядом — кресло попроще, для телеведущего. Войдя, Сьюзен пересекает все пространство зала. Она, видимо, уже собралась в дорогу. На ремешке через плечо у нее плоская сумка из лайки. Походка уверенной в себе деловой женщины. И снова, легко, как перышком, щекочет его горечь неизбежной утраты.
— Знакомство с вами стало для меня большим событием, госпожа Костелло.
— Для вас просто Элизабет. Извините за «трон».
— Примите, пожалуйста, от меня вот это, Элизабет. — Она вынимает из сумки книгу. На обложке — женщина в греческой тунике со свитком в руках. Название гласит: «Женщина и память: к истории вопроса». Автор Сьюзен Мёбиус.
— Спасибо большое. Прочту с удовольствием.
Во время интервью он сидит в сторонке и наблюдает, как перед камерой мать моментально перевоплощается: она становится именно такой, какой ее хотят видеть, — остроумной и ироничной. Как из рога изобилия сыплются сценки времен ее детства, проведенного в австралийской глуши («Вы даже не представляете, до чего огромна Австралия. Мы, поздние поселенцы, всего лишь крошечные букашки на ее крупе»); байки из мира кинематографа — об актерах и актрисах, с которыми ее сводила судьба, об экранизациях ее романов и ее мнении по этому поводу («Фильм всё упрощает, такова природа кино. Оно пишется широкими мазками, и с этим ничего не поделаешь»). Далее — благосклонный кивок в сторону современного мира («У меня сердце радуется, когда я вижу, сколько теперь вокруг молодых, сильных духом женщин, которые знают, чего хотят от жизни»). Она умудряется втиснуть в рамки интервью даже свое хобби — наблюдение за птицами.
Съемка закончилась. Книгу Сьюзен Мёбиус мать чуть не забыла. Джон достает ее из-под стула.
— И почему это люди всегда всовывают мне свои опусы? — бормочет она. — У меня и места-то для нее нет.
