Мисс Исландия - Олафсдоттир Аудур Ава

Давид Йон Джон Стефанссон Джонссон.

Священник сказал, что имя слишком длинное, и предложил убрать Стефанссон.

А то еще подумают, что мальчик — мой незаконнорожденный сын, наверняка добавил преподобный Стефан. Лукаво.

Она хотела, чтобы у меня и за границей были возможности, чтобы я был и Йоном, и Джоном.

Переехав за границу, ты будешь просто Д. Й. Джонссон, говорила она мне.

Некоторое время он молчит.

— Мама всегда знала, что я другой.

Д. Й. Джонссон встает и неуверенной походкой идет к платяному шкафу, открывает его и, достав черное оперение, набрасывает на плечи, как шаль. Он похож на орла, который готовится взлететь с края отвесной скалы.

— У мамы в гостиной висела фотография Давида с черными перьями. Она вырезала ее из газеты и вставила в рамку. Я набрал перьев ворона и сшил себе накидку.

— Пойдем. Приглашаю тебя на кофе с оладьями.

Он снова засовывает оперение в шкаф и надевает пиджак.

— Я, однако, не летаю как ты, Гекла.

На скамейке у южной стены Рыболовного банка сидят два уличных пьяницы и хлебают денатурат из картонных коробок. Мы занимаем столик возле окна и заказываем кофе, оладий Йон Джон не хочет. За столиком в глубине зала сидят несколько поэтов и курят трубки. Один из них говорит, подняв руку, как дирижер, остальные слушают и кивают. Я замечаю, что самый молодой из поэтов не принимает участия в дискуссии, а смотрит на меня.

— Думаю, они обсуждают рифмы или экзистенциалистов, — говорит Йон Джон.

Прохожих на улице немного, но мой взгляд останавливается на пожилом мужчине в шляпе и темном пальто, он выходит из банка с кейсом в руках и быстрыми шагами идет по улице.

— Тоже гомосексуалист, — поясняет Йон Джон, кивнув в его сторону. — Работает в банке. Интересуется только юношами и сейчас встречается с одним моим знакомым парнем.

Он отпивает кофе и подпирает щеку рукой.

— Большинство из тех, кто посещает мальчиков, женатые отцы семейства, а гомосексуалисты только по выходным. Браком они прикрывают свою аномалию. Их жены в курсе. Они знают своих мужей. А еще много приезжих, оставивших дома девушек и детей.

Он опустил взгляд и закрыл лицо руками.

— Я не хочу стать одним из них и вести тайную жизнь. Мне хочется просто любить мальчика, такого как я. Выводить его на улицу. Этого никогда не будет, Гекла.

— Ты с кем-то уже знакомился?

— Вскоре после переезда я первый раз был с мужчиной. Он хотел знать, есть ли у меня в этом опыт, и я соврал, что есть. Думал, что иначе он откажется. Он был лишь немного старше, но уже встречался с солдатами. Был в восторге от формы.

— Ты был первым, — говорю я.

Он улыбается.

— Знаю.

Он жил в деревне с матерью, и до меня доходили разные истории о нем. Что умеет шить на машинке, сшил матери кухонные занавески и повесил их, пока она была на работе. Что сшил ей платье на Рождество. Когда мы впервые встретились, он был самым невысоким из парней, а я самой высокой из девушек. В переходном возрасте я перестала расти, а он, напротив, вырос. На нем была куртка до пояса, похожая на ту, в которую был одет Джеймс Дин в фильме «Бунтарь без причины»[17].

Ходили слухи, что он сшил ее из обрезков необработанных шкур, их ему отдали на бойне, что ему удалось превратить овечьи шкуры в бычью кожу.

Как и другие подростки, осенью мы работали на скотобойне, там и пересекались наши пути, среди ободранных ягнячьих тушек, висевших на крюках в потолке над вымытым хлоркой каменным полом. Меня сначала поставили перемешивать кровь, прежде чем ее разливали по канистрам, а потом взвешивать сердца, почки и печени; его направили в холодильное помещение раскладывать суповое мясо в белых марлевых упаковках. Однажды я зашла за ним в белое ледяное облако, и мы вместе ели в обеденный перерыв, сидя на улице, прислонившись к стене скотобойни, в лучах прозрачного и холодного осеннего солнца. За нами тянулся холодный запах крови. Он отличался от других парней и не пытался меня поцеловать. Тогда я и решила, что он будет первым. Людей у нас живет мало, и выбор у меня был невелик.

Когда подошло время, я достала бутылку коньяка из севшего на мель корабля, она стояла нетронутой у нас в шкафу, сколько я себя помнила.

— Ее никто не хватится, — объяснила я.

Нам нужно было найти подходящее место, и некоторое время мы бродили в поисках лужайки, поросшей дикой геранью, или некошеной ложбины, где аир достает до пупка. Самое важное было спрятаться от моего любопытного брата, он младше меня на два года, ходил за нами попятам, собирался поступать с сельскохозяйственное училище, чтобы потом взять в свои руки хозяйство, двести восемьдесят овец и семнадцать коров, из них четырнадцать рыжих и три пятнистых. Он начал заниматься национальной борьбой глимой и стал членом местной молодежной команды. Был готов схватиться с первым встречным мужчиной. Даже преподобный Стефан не был исключением. Родителям иногда приходилось извиняться за брата перед гостями, на которых он набрасывался и вызывал на поединок. Они смотрели на него, как на чужого, как на подростка, жившего по своим законам и потакавшего своим прихотям.

— Он готовится сразиться за пояс Греттира, говорили они смущенно, при этом вид у матери был такой, словно она сожалела, что в свое время назвала сына в честь орла. Его первые попытки состояли в том, чтобы вцепиться в ремень гостя или ухватиться за его рукав, попытаться приподнять, а затем с грубой примитивной силой бросить на пол, самому же сохранить равновесие. Постепенно техника улучшилась, и он даже требовал, чтобы противник разбирался в терминах: вертикальное положение… наступать, наступать… бросок и захват… Он слушал Клиффа Ричарда, и у него был поздний пубертат, прыщи и мутация. Ничего не понимающие гости наступали и отступали, боролись в круге.

…Руки расслаблены… наступать… по солнцу… — раздается голос брата.

Через некоторое время мы нашли подходящее место за насыпью овчарни. Радом росла дикая герань. Там мы и легли, вытянув руки по бокам и глядя в небо, на бегущие слоисто-кучевые облака. Для первого раза я бы предпочла кучевые облака или ясное небо, написала я вечером. Между нами было только пять сантиметров, минимальное расстояние между мужчиной и женщиной, чтобы не касаться друг друга. На нем синяя фланелевая рубашка, на мне красная юбка. Мы оба в высоких резиновых сапогах.

— Мне тогда гораздо больше хотелось потрогать ткань, из которой сшита юбка, чем то, что под ней, — говорит друг.

Именно это он и сделал, спросил, может ли потрогать ткань. Это джерси? Он отвернул подол, осмотрел подкладку, провел пальцем по стежкам.

— Сама подшивала?

— Ты боишься меня коснуться?

Только тогда он перешел к тому, что под тканью, и его рука потянулась к резинке моих трусиков. Осталось совсем немного, чтобы слиться телами. Стать женщиной. Я задрала юбку, а он спустил брюки.

Когда все кончилось, мы сидели бок о бок и смотрели на прибившиеся к берегу водоросли, на острова во фьорде, он курил со спущенными подтяжками. Я насчитала на мелководье трех тюленей.

Потом я признаюсь ему.

В том, что пишу.

Каждый день.

Сначала писала о погоде, как мой отец, об игре света над ледником по ту сторону фьорда, описывала застывшее над ним пушистое белое облако, похожее на овечью шерсть, затем добавились места, события и люди.

— Мне кажется, что многое происходит одновременно, словно я вижу сразу много изображений и испытываю много ощущений, словно нахожусь на новой точке отсчета, это первый день мира, и все ново и чисто, — объясняю я другу. — Как весенним утром дома, когда я заканчиваю в овчарне, а накрывший фьорд туман поднимается и рассеивается. Тогда я беру дирижерскую палочку и говорю миру, что он может появиться.

В ответ самый красивый мальчик в наших краях поведал мне, что он любит мальчиков. Мы храним тайны друг друга. Это было равноценно.