Том Вулф - Голос крови
Лонни Кайт, навалившись на приборную панель, смотрит сквозь стекло вверх.
– Боже мой, сарж, ну и мачты – сроду не видал таких высоких мачт. До самого моста, бля, а у моста, бля, средняя высота от воды восемьдесят футов с лишним!
Сержант, подваливая катер к борту яхты, и ухом не ведет.
– Это шхуна, Лонни. Что-нибудь знаешь про парусники?
– Ага… Вроде да, сарж. Слыхал что-то.
– Так делали для скорости, в девятнадцатом веке. Потому такие высокие мачты. Получается большая площадь парусов. В те времена на таких гоняли на кораблекрушения или перехватывать торговые суда, да и вообще везде, чтобы поскорее захапать добро. Уверен, мачта в высоту не меньше, чем длина корпуса.
– Откуда вы все это знаете, сарж, про шхуны? Я у нас ни одной не видел. Ни разу.
– Я внимательно слушаю…
– …на занятиях, – досказывает Лонни Кайт. – Точно. Я уже почти забыл, сарж.
Лонни показывает вверх.
– Будь я проклят. Вон он! Крендель на мачте! На верхушке передней мачты! Я думал, это комок грязного тряпья, брезента там или еще чего. Гляньте! Он вровень с мудилами на мосту! И вроде они перекрикиваются…
Нестору ничего этого не видно, и никто из троих копов не может слышать, что творится снаружи, потому что рубка патрульного катера звуконепроницаемая.
Сержант совсем сбрасывает газ, становясь бортом к шхуне. Катер замирает всего в нескольких дюймах от борта парусника.
– Лонни, – командует Маккоркл. – Бери штурвал.
Поднимаясь из кресла, он бросает на Нестора такой взгляд, будто забыл, кто это такой.
– Ладно, Камачо, принеси пользу. Открой, на хер, люк.
Нестор униженно-испуганно смотрит на сержанта. Про себя он молится.:::::: Прошу, Господь Всемогущий, взываю к тебе. Помоги не облажаться.::::::
«Люк» – это звуконепроницаемая сдвижная дверь с двойным стеклом, ведущая из рубки на палубу. Вселенная Нестора внезапно сжалась до этой двери: предстоит олимпийское упражнение как можно сильнее и скорее распахнуть ее – и ни на миг не выпустить из своей власти… давай! сию секунду!..:::::: Прошу, Господь Всемогущий, взываю к тебе – вот и…::::::
Удалось! Удалось! Пластичная мощь тигра выручает Нестора Камачо!.. Удалось что? Сдвинуть! Сдвинуть и открыть дверь рубки! Не облажавшись!
Снаружи – гомон и суматоха. Гвалт врывается в священное безмолвие рубки, гвалт и жар. Господи, как же горячо на палубе! Опаляющая жара! Убийственная! Валит с ног. Лишь ветер, ерошащий бухту, помогает терпеть этот жар. А ветер крепкий, посвистывает, ХЛЕЩЕТ в борт шхуны волнами, ХЛОПАЕТ громадными парусами, парусами на двух мачтах – ХЛОПАЕТ и раздувает их, будто облака неестественной глянцевой белизны – летнее солнце Майами! Нестор поднимает глаза на огненный шар – полыхающий – и даже в своих сверхтемных очках не решается пробовать вторично – заглядывать в адскую синюю лампу, которой сделалось небо. Но и это мелочи по сравнению с ревущим ПРИБОЕМ человеческих голосов. Вопли! Призывы! Проклятия! Завывания! Мольбы! Улюлюканья! Великий рев и скрежет зубовный в миле от берега посреди бухты Бискейн!
Сержант выбирается из хибары, в упор не замечая Нестора. Но, двинувшись по палубе, подает резкий сигнал рукой на уровне бедра, показывая, чтобы Нестор шел за ним. Шел за ним? Нестор трусит за сержантом, как пес.
Сержант Маккоркл и его пес поднимаются на борт шхуны – форменный дурдом там, на палубе! Пассажиры, если это пассажиры, перевалившись через планширь, тараторят и машут руками… американос, все до одного, русые да блонды… половина из них, девчонки, – практически голые! Золотые гривы! Лоскутки купальных плавок даже не скрывают лобок… лифчик – две треугольные тряпицы, сосок спрятан, но грудь на воле, выпирает слева и справа и манит. Хочешь еще? Только не он. Нестору сейчас меньше всего хочется флиртовать с lubricas americanas[10]. Он рассеивает их молитвой, которая сводится к «Прошу, Господь Всемогущий, взываю к тебе, не дай мне… облажаться!»
Сержант шагает прямиком к передней мачте. Смотрит вверх. И Нестор смотрит вверх. Сержант видит неизвестного, устроившегося на верхушке мачты, будто на насесте. Нестор видит неизвестного на мачте – силуэт в слепящем ореоле синей лампы, черный комок на высоте семи или восьми этажей над палубой. Сверху бьет по ушам настоящая буря надрывных воплей вперемежку с какофонией автомобильных гудков. Сержант снова глядит вверх. Нестор тоже. Им приходится до отказа запрокидывать головы, чтобы увидеть, откуда доносится гомон. Полный караул – смотреть отсюда на самую высокую точку моста… Яростная толпа перевешивается через ограду, два, три ряда голов, бог знает сколько рядов. Они так высоко, что головы кажутся не крупнее куриных яиц. Даже Нестор сквозь сверхтемные очки не может смотреть на них дольше секунды. Это все равно что стоять у подножия восьми– или девятиэтажного здания, с крыши которого, охваченной солнечным пожаром, на тебя непонятно отчего орет куча народу. И там! – практически лицом к лицу с толпой, практически на той же высоте – человек. Остановившись прямо под ним, сержант смотрит вверх. Нестор тоже. Заслоняя глаза от солнца, они видят, что человек и впрямь похож на ком грязного белья, как определил Лонни Кайт… нет, даже хуже… он похож на ком замызганного и сырого белья. Он насквозь мокрый. Одежда, тело, даже черные волосы – насколько можно разглядеть – все одного мокро-грязного серо-коричневого цвета, будто человек только что выкарабкался из выгребной ямы. И то, что он судорожно дергает головой, крича людям на мосту, и призывно протягивает к ним ладони, выгнутые чашками, не улучшает впечатления. Но как он сидит там, не держась за мачту? А-а-а… он нашел корзинку-седёлку, но как он вообще туда забрался?
– Патрульный! Патрульный!
Перед сержантом Маккорклом возникает здоровенный неуклюжий олух лет тридцати. Он не переставая тычет пальцем в мужика на мачте. На лице испуг, речь такая сбивчивая, что слова, кажется, скачут друг через друга, спотыкаются друг об друга, валятся кубарем, толкаются, отскакивают и разлетаются кто куда:
– Нечего здесь делать как бы, его оттуда, офицер, никогда раньше не знаю, как бы его не видел вон, понимаете, толпа, чего они, этот такой злой, хотят, кто мне вылез на мою яхту, как бы одна эта мачта, сломать ее стоит кучу денег, понимаете, это все, чего я хочу…
Парнишка рыхлый – гляньте только! – но это, немедленно оценил Нестор, роскошная рыхлость. Толстые щеки, но такие гладкие и бархатные, прямо идеальный чизкейк. И брюшко, но того сорта, что создает ровную параболу от грудины до лобка, шедевральное брюшко молодого мажора, созданное, без сомнения, заботами самых утонченных, внимательных и искусных поваров. Идеально параболическое чрево обтягивает салатовая футболка, хлопчатобумажная, но хлопок такой тонкий и вещь такая новая, что прямо светится – в общем, натуральная баба, не парень, а баба, и слова у него вылетают изо рта бабьей мешаниной, простеганной страхом.
– …конченый придурок, мать его, иди в суд! Виноват, козел, а в суд на меня! Безголовый отморозок, знать не знаю, а меня!..
Сержант выставляет ладони перед грудью, как бы показывая: «А ну, чуток назад».
– Помедленнее! Ваше судно?
– Да! И я…
– Секунду. Ваше имя?
– Джонатан. Тут такое дело, что как бы раз я…
– А есть как бы фамилия?
Здоровый рыхлый губошлеп смотрит на сержанта, будто на сумасшедшего. Потом объявляет:
– Крин?
Словно это вопрос.
– Кей, ар, ай, эн?
Как человеку из первого поколения, решившего обходиться одними именами, ему кажется дикой сама идея фамилии.
– Ладно, Джонатан, может, попробуем…
Сержант трижды нажимает выставленными перед собой ладонями – ниже, ниже, ниже, показывая: «Спокойно, не волнуйтесь».
– …рассказать, что у нас здесь творится.
Выходило, что этот мясистый, но идеально мясистый молодой человек пригласил компанию покататься по бухте до виллы своего друга в напичканном знаменитостями прибрежном районе, удачно названном Стар-айленд. Сначала он без малейших опасений намеревался провести шхуну с семидесятипятифутовой главной мачтой под восьмидесятидвухфутовой аркой моста… пока они не подошли поближе и не стало ясно, что при крепком ветре, бурном море и довольно высокой волне, подбрасывающей шхуну, затея довольно рискованная. Тогда они стали на якорь в шестидесяти футах от моста и собрались все восьмеро на баке обсудить положение.
Один из них невзначай обернулся и говорит: «Эй, Джонатан, у нас на палубе какой-то мужик! Только что влез по трапу!» Конечно же, там нарисовался этот тощий, жилистый, насквозь мокрый, похожий на ком сырого тряпья мужичонка, загнанно дышащий… бродяга, как все подумали. Он откуда-то выплыл и влез по трапу, спущенному с кормы в воду. И застыл столбом на шканцах, обтекая и разглядывая компанию на баке. Потом настороженно и медленно двинулся к ним, хватая ртом воздух, но Джонатан, на правах судовладельца и капитана, заорал: «Эй, стой, ты чего это вздумал, куда прешь?» Мужик замер, принялся размахивать руками, показывая ладони, и тараторить, между судорожными вздохами, на каком-то языке, который все приняли за испанский. Джонатан выкрикивал: «Убирайся! Вали! Уебывай!» и подобные недружелюбные приказы. Тут бродяга, которым все сочли этого мужика, рванулся, раскачиваясь, спотыкаясь и подпрыгивая, но не от них, а прямо к ним. Девушки завизжали. Бродяга напоминал мокрую крысу. Волосы, казалось, присохли к лицу. Глаза были выпучены, рот широко распахнут, может быть, просто оттого, что бродяге не хватало воздуха, но зубы оскалены. Настоящий псих. Парни принялись орать и махать на него, выставляя скрещенные руки на манер футбольного арбитра, показывающего, что гол не будет засчитан. Бродяга шел на них и был уже в нескольких шагах, девушки визжали, да как оглушительно, парни верещали – их вопли заострились до тонкого подвизга – и размахивали руками над головой, и тут бродяга заметался, бросился к передней мачте и вскарабкался на самую верхушку.
