Элла Фонякова - Хлеб той зимы
— Мам, мне не сложить эти циферки!
— Сложишь.
— Не могу.
— Тебе достаточно ясно все объяснили. Теперь изволь думать сама.
— Ну, мам!..
— Поломай, поломай себе голову. Потрудись. Не сдавайся.
Легко ей говорить! А мне совсем не хочется «ломать» себе голову.
Горькая слеза повисает у меня на ресницах, щекотно ползет вдоль носа и капает на тетрадку — образуется размытое лиловое пятно. Я надеюсь, что меня пожалеют. Но не тут-то было.
— Переписать!
— Я опять намажу.
— Значит, еще раз перепишешь.
Ох! Бросаю долгий взгляд на отца — ищу у него поддержки. Он беспомощно разводит руками, но сам украдкой мне подмигивает.
Чтение «внедряется» таким же образом, как и арифметика. Правда, тут я кое-что уже соображаю — по складам умею читать лет с пяти. Но как утомительно соединять эти слоги, если тебе надо прочитать не два-три слова, указанные доброй тетей Юлей, а целую страницу из толстой книги, где, вдобавок, такой мелкий шрифт! Процесс общения с книгой не доставляет мне ни малейшего удовольствия.
Однако мама и здесь неумолима:
— Вот тебе книжка. Не выйдешь из комнаты, пока не прочтешь пять страниц. Я запираю тебя на ключ. Через час вернусь. Расскажешь мне содержание.
Пять страниц!
Меня охватывает чувство обреченности. Тяну время, тоскую, по картинкам пытаюсь угадать, в чем суть написанного. Потом, с грехом пополам, разбираю текст, с трепетом поджидая маму.
И так — почти каждый день…
Когда уже один вид книжной обложки приводит меня в содрогание, мама торжественно вручает мне растрепанный томик, принесенный из институтской библиотеки.
— Десять страниц, — приказывает она.
— «Ро-бин-зон Кру-зо», — с трудом читаю я полустертые буквы на замахрившейся обложке. Крузо? Что это еще за мойдодыр?
Неохотно, весьма неохотно, осиливаю первую страницу, вторую, третью…
— Ну, прочла свою норму? Хватит на сегодня? — лукаво спрашивает мама через час.
— Н-нет, не прочла, — вру я. А сама уже подбираюсь к пятнадцатой странице. Как интересно! Нетерпеливо дергаю под столом ногой. Неужели Робинзон погибнет? Как он выпутается из беды? Скорей, скорей вперед! И откуда что берется? Читаю, как по маслу, не запинаясь, не путаясь, не застревая в длинных словах!
Пора пить чай. На столе звякают стаканы. Режут хлеб! Я ничего не замечаю. Мама незаметно подкладывает мне кусочек, ставит рядом чашку. Все молчат. Ко мне никто ни с какими разговорами не обращается. А я — в полном упоении!
Редчайший случай: родители укладываются спать раньше меня!
— Можно еще, да? — спрашиваю у них глазами. Для слов у меня сейчас нет времени.
— Читай, дочка, читай, — улыбается папа и подмигивает — теперь уже не мне, а маме.
И я читаю, читаю, читаю, — до самого утра, при свете зеленой настольной лампы, в объятой сном комнате. Впрочем, при чем здесь комната? Я — на цветущем тропическом острове, где пряно пахнут диковинные цветы, на деревьях растут плоды, а по ветвям скачут любознательные обезьяны. И я не одна, я вместе с храбрым, изобретательным Робинзоном!
Наконец, я засыпаю, положив голову на последнюю, обмятую по краям страничку…
Комендант крепости
Тетя Юля перебирается обратно к себе, на Восемнадцатую линию.
Она поступает на работу. Несколько дней назад к нам позвонили из тети-Юлиного домоуправления и долго вели с ней деловые переговоры. Тетя в ответ только успевала изредка вставлять тихонечко:
— Я понимаю… Понимаю… Да, да, понимаю… Конечно… Обязательно…
Иду… Как же…
Повесив телефонную трубку, тетя Юля по-военному быстро — в течение пятнадцати минут — собрала свое вязанье, шитье, вторые очки и начала с нами прощаться. Маме даны краткие советы, как лучше «выкручиваться» с тем мизерным пайком, который мы получаем по карточкам, мне — строжайшие наказы осторожно ходить по улицам и не угодить под снаряд, к папе обращена просьба беречь меня и маму и хотя бы изредка гладить самому себе брюки.
— Господи, теточка, да как же ты будешь там управляться? — вздыхает мама. — Тебе уже не двадцать, а все шестьдесят восемь!
— Это в мирное время мне было шестьдесят восемь, а сейчас — двадцать, — пытается шутить тетя Юля, но я вижу, что ей грустно, жалко оставлять меня без присмотра. Нам всем грустно: когда теперь свидимся? Работать тетя будет дворником, а это сейчас все равно, что быть комендантом крепости. По радио призывают: «Приведем в боевую готовность каждый дом!» А это означает: заложить мешками с песком витрины магазинов, оставляя лишь узенькие амбразуры для пулеметов; обходить по вечерам дозором весь дом, строго следя за тем, чтобы в затемнении не было ни малейшей щелочки; натаскать воды в сорокаведерные бочки, установленные на чердаке и лестничных площадках; поддерживать чистоту в бомбоубежище; дежурить на крыше во время налетов…
Короче — не знать покоя ни днем, ни ночью. Дворники из нашего двора ходят почерневшие, вымотанные, суровые — все их слушаются и боятся. Так же будут побаиваться и тетю Юлю, хотя мне верится в это с трудом: я-то ее нисколечко не боюсь, даже тогда, когда в ответ на мои вечные поддразнивания «У тети Юли крысы косички стянули!» — она делает гневное лицо.
— Юля, если что, вы нам звоните, я приду, помогу, копать там, нагружать или еще чего, — говорит папа.
— Ладно, позвоню, — соглашается тетя. Но я знаю, что не позвонит. Она никогда, ничего и ни у кого не просит — даже у нас, самых близких ей родственников в Ленинграде.
Тетя надевает свой серый пуховый платок — он всегда при ней, и в теплую погоду тоже.
— Присядем на дорожку, — приглашает мама. Мы садимся. Минута молчания. Потом мама троекратно целует тетю Юлю, и я вижу, что у них обеих глаза мокрые. Папа берет свою кепку — он проводит теточку до трамвайной остановки. Я повисаю у нее на шее, а она шепчет мне на ухо сквозь слезы:
— В ящичке своем, в столе, в уголочке, посмотри, когда я уйду…
Оставшись в комнате одна, я устремляюсь к столу. В бумажном кульке, на котором написано «Внученьке», лежат две маленькие плюшки из серой обойной муки, красные вязаные носочки с цветной каемкой и новенький рубль — на счастье.
Дорога через мост
Мы с мамой выходим из дому рано утром. Она спешит в свой институт, а меня — делать нечего! — ей приходится брать с собой.
Но, боже мой, зачем так рано?! Работа начинается у нее в десять, а мы встали ни свет ни заря и вот уже шагаем по Шестой линии к набережной Невы. Я сонная, еле плетусь. И вообще считаю, что можно было бы не тащиться через весь город, а спокойненько доехать на трамвае или троллейбусе. Это отняло бы не более двадцати минут, а так мы будем идти больше часа, устанем и еще больше проголодаемся. Стакан чаю и ломтик черного хлеба — не очень-то это роскошный завтрак. Есть от чего прийти в некоторое уныние. Но мама уныния не любит, считает, что прогулка придает человеку силы. Она идет подтянуто, легко, улыбаясь утреннему солнышку и своим мыслям. Я прихожу в негодование — что это за черствость, в самом деле? Неужели она не видит, что я уже утомилась? Нарочно замедляю шаги и повисаю у нее на руке.
— Ма-ам, я устала.
— Устала? — подозрительно переспрашивает мама. — А вот послушай-ка, что я тебе расскажу.
И она заводит сказку про Белоснежку и семь гномов. Мама, как всегда, рассказывает чудесно, и я в другой обстановке слушала бы ее, развесив уши, но сейчас в меня вселяется бес упрямства.
— Я про Белоснежку наизусть знаю.
— Ну, хочешь, — про Царевну-Лягушку?
— Не хочу! Я не могу идти так быстро.
— Отчего же? Ты же здоровая девочка.
— Я же сказала тебе — ус-та-ла.
— Знаешь что, — говорит мама, на минутку останавливаясь, — кажется, я понимаю. Смотри-ка сюда.
Она достает из портфеля лист бумаги и, прижав его к стене дома, рисует препротивного человечка — ручки, ножки-палочки, длинный змееобразный хвост и хмурая физиономия со злющими глазами-точками.
— При чем здесь черти? — артачусь я.
— Гляди внимательнее, — смеется мама. — Это не чертик, а твой Каприз-Капризулище. Сейчас мы его выбросим.
Она комкает бумажку и кидает ее в урну. Я кисло улыбаюсь, и мы бежим дальше — в том же темпе.
Завывает сирена. Тревога. Она застигает нас в самом начале моста Лейтенанта Шмидта. Повернуть обратно? До ближайшей подворотни на Васильевском довольно далеко. Надо быстро пересечь мост. Впрочем, поглощенная своими капризами и дурным расположением духа, я как-то не задумываюсь над опасностью момента. Опять мама тянет меня за руку? Я же совсем не могу, ноги не идут — не идут, и все!
— Помедленнее, — умоляю я, — помедленнее…
А свист снарядов нарастает, они проносятся где-то прямо над нашими головами. Б-бах! За чугунными перилами моста взметывается высокий фонтан воды.
