Альфред Коллерич - Убийцы персиков: Сейсмографический роман
Он упорно не желал оставаться на одном месте. Скамейка перед домом была для него слишком устойчива. Слушая во время долгих прогулок рассказы тетки, которая за толщей туч видела сияющее солнце, могла описать долину, заслоненную горами, и за телесной оболочкой разглядеть все извивы человеческой души, он начинал надсадно кашлять и в конце концов вынужден был слечь в постель.
Отправляясь в путешествия с теткой, он каждый раз ухитрялся одеться по-новому. Так возникало ощущение, что он стал кем-то другим. Если приходилось идти за покупками, он делал все, чтобы его не узнали. И был счастлив, когда его принимали за другого.
От тетки он узнал, что поблизости от родительской усадьбы стоит дом, где родился Франц Лист. Ему захотелось иметь изображение композитора. Какова же была его радость, когда он обнаружил свое сходство с ним — если смотреть в профиль. Еще раньше он, используя сложную методу отражений, нарисовал на стене конюшни силуэтный портрет Гёте, а сам встал на пути солнечных лучей, падавших на стену, чтобы его профиль совпал с гётевским. Он видел себя во множестве различных образов. Он открыл принцип заменяемости. Это побудило его заречься от употребления слова «истина», хотя, живя у Лоэ, он занимался ее поиском.
Все видимое он удваивал с помощью зеркала. Ничто не должно пребывать в неизменном виде. Если в чем-то проявлялись признаки прочных устоев, он не жалел усилий, чтобы ощутить размытость этих устоев. Когда тетка, желая отпугнуть его от подобных поползновений, подарила ему «Закат Европы», она, вопреки своим ожиданиям, доставила ему радость: теперь он имел свидетельство зарождения многих явлений и их преходящего облика.
Однажды, подойдя к дому, где родился композитор, он постоял под его рельефным изображением, выдвинув вперед правую ногу и заложив руки за спину. В этой позе он принял решение начать деятельность на новом поприще, присоединившись к Лоэ.
Цэлингзар называл музыку почитаемого композитора, которую ему лишь изредка хотелось слушать, ответом на пейзаж, а венгерские рапсодии именовал венгерскими респонденциями или отзвуками. Сочинив это выражение, он открыл для себя, что все, чем его усиленно питал опыт натасканных чувств, может восприниматься в гораздо более богатом спектре, если отменить соответствующий язык.
Он размалывал языком сам язык. Сегодня его увлекала мысль о создании собственных языков, завтра все нажитое опытом он выстраивал в строгую цепочку выводов. Он зажигал свечи, стирал светом вещи, он добивался их взаимозаменяемости. Он рассыпал книги, менял местами страницы и вновь склеивал переплеты. Во дворе он не оставил на своем месте ни одного предмета крестьянского хозяйства. На ветви груш он вешал яблоки, вишни и гроздья смородины. Однажды он промучился в трудах целую ночь, чтобы сбить с пути сам проселочный путь. Он полагал, что путаница и смена вещей и связей лучше, чем их изменение. Он отвергал всякое улучшение. Он занимался перестановкой и открыл практическую пригодность родословного древа. Радея чему-то особенному, он исходил из намерения добиться противоположного.
Фройляйн, старой пианистке, казалось, что она обрела в нем последнее воспоминание о музыке. Она подарила ему программку со своим именем и названием исполняемого опуса. Но «Венгерская рапсодия», которую она в ту пору исполняла, была для Цэлингзара делом прошлым. Он вернул старушке программку и избавил ее от последствий слишком затянувшегося недоразумения.
Открывая ее дверь, он был счастлив видеть, как птицы перелетают в его комнату, и уж после этого отходил от двери. Его радовали те мгновения, когда она вставала на пороге и смотрела на него, читавшего, лежа в своей постели.
В те дни Цэлингзар не выходил из дома. Окна в обеих комнатах плотно зашторены, время приостановлено. Тогда-то его и потянуло вести записи, заполнявшие синие тетради.
Он начал расчет с однозначностью определенности. В этом порыве он дописался до того, что его цель — отмена старых истин.
Его навещали приятели. Один из них писал для него «поэзию». Цэлингзар читал его тексты, но был недоволен ими. Он давал какие-то советы, но при этом подчеркивал, что важнее прямо противоположное сказанному. Он читал старушке стихи и фрагменты прозы своего друга и просил ее не высказываться на сей счет. Однажды его «поэт» привел с собой своего друга, который долго рассказывал про Миссури. Он оказался единственным человеком, кому было позволено что-то спеть перед фройляйн.
Насколько Цэлингзару претило называть какой-либо путь своим, настолько он считал необходимым указывать пути другим. На один из таких путей он наставил красавца Августа. Август отличался высоким ростом, неотразимым взглядом темных глаз и очень глубоким дыханием. Он вдыхал то, что другие говорили, видели, постигали. Красавец Август считал жизнь крепким рассолом. Он вынашивал свой мир и давно готовился к тому, чтобы исторгнуть его. Он замкнулся, отрастил бороду и запасся писчей бумагой, дабы зафиксировать на ней внутренний мир для решения вопросов мира внешнего. Цэлингзар заставлял Августа бросить это занятие. Но красавец Август ничего не делал по принуждению. Цэлингзар усилил натиск, следуя своему замыслу — оставить истину красавца Августа там, где она, по мнению Цэлингзара, на своем месте. Ведь без нее Август не смог бы жить. Цэлингзар объяснял ему, что все зло заключено в производстве. Не надо доверять ложному утверждению о том, что труд сделал человека. Труд — лишь имитация устойчивости, которую необходимо преодолеть. Утечка того, что внутри, должна быть как можно меньше. Она лишь создает иллюзию, что над производством, порожденным столь всеобщей эгоистической страстью, что его даже делят на всех, можно построить второй мир, гарантирующий стабильность. Все мировоззренческие системы суть попытки установить порядок, они имеют целью оправдать, либо преодолеть самопорождение имущества. Но в то же время не стоит ничего хранить в себе. Однако самое страшное — думать, что рыба на общем столе костиста. Индивидуализм и коллективизм одинаково дурны, ибо озабочены лишь продолжением собственного существования, а это сводит всю палитру к одной-единственной краске.
Насытившись многодневным одиночеством, Цэлингзар распахнул окна. Птички хозяйки радостно вспорхнули, обои засияли, пыль на столах, спинках кроватей и шкафах заискрилась.
Вместе с красавцем Августом и Поэтом Цэлингзар на полдня покинул город. Они ехали рядком на велосипедах, и Цэлингзар говорил о братском союзе велосипедных рулей, когда они оказывались на одной линии. Наконец подъехали к свинарнику близ пивоварни, в котором работал красавец Август. В это время скотники пытались поймать и заколоть свинью. И хотя за ней гонялись три мужика, свинья казалась неуловимой. Тогда кто-то взял топор и обрушил его на убегающее животное. Удар попал в цель, и свинья упала в грязь. Когда заработал механизм для оглушения, голова у свиньи дергалась. Механическая пика расщепила черепную кость. Свинья вдруг вскочила и бросилась бежать по проходу открытого хлева. Трое свинарей погнались за ней, закрыли воротца и начали наступление. Свинья прижалась задом к стене, косо уперев в пол передние ноги. Когда мужики стали поочередно молотить ее — один обухом, другой щекой топора, третий лезвием, свинья завизжала, прорвала строй своих убийц и выбежала во двор, где у нее подкосились ноги. Подошедшие свинари схватили ее, подняли, и один из них, которому уже сунули в руку нож, вонзил его в свиной загривок, проколов горло и часть туши. Когда он потянул нож обратно, ему на фартук брызнула кровь. Оказавшаяся рядом женщина подставила под струю таз. Крестьянку разбирал смех, ей казалось, что свинья наблюдает за возней людей. Когда кровотечение прекратилось, свинья обмякла и перестала дергаться.
Цэлингзар, поэт и красавец Август были свидетелями всего процесса, они отказались от горячего блюда из крови и жира. Тем не менее Цэлингзар заглянул на кухню пивоварни. Когда на кухню принесли тушу, чтобы освежевать и разделать ее на козлах, он предложил друзьям отправиться в обратный путь.
Тусклое солнце все больше затягивала дымка. Красавец Август не отваживался заговорить о законе природы или о законе жизни, чего опасался Цэлингзар. Когда он начал распространяться о том, что летучие мыши никогда не натыкаются на предметы, одна из этих тварей влетела поэту прямо в рот. Цэлингзар заметил, что сопротивление мира объясняется неправильной выучкой органов чувств.
Дома его ждала новость: старая фройляйн внезапно заболела. Она лежала на черных простынях, ее бил озноб. Цэлингзар никогда не говорил о смерти. Она не была для него главной вехой бытия и даже финалом жизни. Он считал, что есть вещи, о которых не следует думать. Прежде всего смерть — не предмет философии, над преодолением которой он все время размышлял. Смерть, по его разумению, — стимул производства, но мало того: захватив производство, она стремится вторгнуться в жизнь, так как вместе со своим антиподом норовит заполучить вечность — продукты производства. Вечность он считал самой неудачной идеей, самой скверной выдумкой смерти. Когда о смерти говорят так, что речь деревенеет от таинственности и торжественной серьезности, смерть превращается в некую форму, из которой выхолощена самая суть смерти, и поэтому она уже не означает очевидного прекращения дыхания. В языке слову «смерть» не найти никакого объяснительного эквивалента. Для нее нет толкований, нет зеркальных отражений. Если смерть изъять из мышления, оно может избавиться от однозначности и отменить самое себя как классифицирующую систему. Смерть не имеет общезначимого смысла.
