Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф
Ах, как хорошо он помнил то состояние ужаса, ожидания и страха, наполнявшее каждого из них, а также необыкновенное звучание голоса Попокоффа, словно служившего обедню,
быстрые, загадочные движения профессорских рук, которые он производил над лицом и телом поломойки,
то, как фосфорно-голубые отблески молний освещали их завороженные лица и лекционный зал с пожелтевшими анатомическими картинками и женским скелетом в углу,
и ту отвратительную, жуткую сцену, которая затем разыгралась перед их застывшими глазами!
Да, сцена эта до сих пор не поддавалась описанию,
но даже теперь, больше чем сорок лет спустя,
он все еще ясно помнил, сколь отвратительна она была!
Сама же сцена, по причине своего безобразия, в основном стерлась из его сознания,
он смутно помнил, как после этого Попокофф, дрожа, отвел их в сторону, пока поломойка медленно приходила в себя, а гроза унеслась прочь,
и как даже сам Попокофф,
мастер,
который уж наверное чего только не знал о явлениях в женской психике,
дрожал от ужаса, покрывался холодным потом и с трудом произносил слова.
И все они поклялись ни в коем случае, никогда
и никому
не рассказывать того, что они только что видели
(странный запах женского полового инстинкта все еще висел в лекционном зале).
Это была жуткая тайна, которую тяжело было носить в одиночку
взрослому мужчине.
Она изнуряла его,
старила до поры.
Все остальные к этому времени умерли,
только он пережил всех из этой знаменитой кучки
(и все-таки для него до сих пор было загадкой, как это доисторическое половое чудовище,
этот тромб, состоящий из желаний и позывов,
на самом деле помещался в женщине,
поскольку профессор Попокофф в своих поисках женской души обнаружил, что остальное тело, —
после того, как душа была небольшим пинцетом извлечена из своего места между легкими и отброшена прочь, —
состояло только из мяса, разных женских органов и большого количества крови…).
Дрейф вдруг заметил, что рука его судорожно сжимает ручку.
Они остановились на полпути на слове «сумрачный»…
Он видел свою облезлую ручку со стальным пером, словно в чудовищно увеличенном виде, и одновременно думал о том, что мир сделался бы ни на что не похож, если бы вся эта половая сила вырвалась бы на волю и заполнила женщину, ибо женщина сама по себе — уже сатанинское порождение во плоти.
Да, Господи, тогда все, что угодно могло произойти!
Поэтому для всей цивилизации и для сохранения жизни каждого отдельного человека крайне важно любой ценой не позволить женщине осознать свою истинную природу,
удержать эту природу на месте любой ценой,
согнуть ее, смирить, убить, уничтожить.
(Дрейф пришел в необычайное возбуждение, повторяя про себя эти слова и все глубже ввинчивая перо в бумагу.)
Он знал, что сейчас в данной области ведутся интенсивные исследования и что, — дайте только время! — человек по всей вероятности найдет средство, которое совершенно уничтожит в женщине половой зов,
раз и навсегда
(речь, скорее всего, шла о дальнейшей разработке средства, изначально показавшего себя чрезвычайно эффективным при изгнании трихин и ленточных глистов),
а пока его не изобретут?
Да и успеют ли?
— Темный лес, деревья…
Женщина снова заговорила.
Однако голос ее больше не был ясным, тонким и не отзывался чистым как хрусталь эхом.
Он, скорее, походил на голос увядшей старухи,
да, обрел отвратительную тональность сморщенной плоти, старости и отслужившей свое матки,
что тут же навело доктора Дрейфа на воспоминания об ужасной, маленькой, грязной женщине из своего далекого детства.
Да, это было очень давно.
Когда все в мире еще было покрыто полным мраком неосознанности, а психоанализ женщин даже и еще не зародился как наука, вурдалаки наискосок пробегали через кладбище в пустынной деревеньке, где прошло детство доктора Дрейфа.
Ибо вырос он в самом что ни на есть варварском краю.
Семья его была очень простого происхождения,
но ни в коем случае не бедняцкая!
Отец имел мелочную лавку, где малютка Дрейф иногда помогал ему упаковывать табак в маленькие табакерки для покупателей, заходивших в пронизывающе холодные дни погреться у горячего камина посреди помещения, наполненного сосисками, хлебом и бочками с селедкой.
И всякий раз на Рождество, сразу после того, как забивали скот,
его любимая ангел-мамочка
(которая всегда так заботилась о бедных и стариках и никогда и волоска на его голове не тронула, сколько бы она его ни лупила)
набивала корзину всевозможной снедью.
И давала ее Дрейфу.
И он послушно отправлялся по бесконечным пустынным вьющимся лесным тропам к одиноко стоящему домику старушки.
У рано созревшего, сверхчувствительного ребенка, каким был Дрейф, эти кошмарные походы оставили неизгладимое впечатление в его хрупкой психике!
Луна тогда отбрасывала зловещий свет на его маленькую фигурку,
он видел, как в темноте за деревьями, растущими вдоль дороги, горят глаза хищных зверей,
вокруг него громоздились огромные сверкающие сугробы,
дыхание залепляло лицо словно влажный, зловонный клок ваты,
в горах завывали волки,
а когда он наконец доходил до домика старушки, на него всегда находила оторопь.
Ему хотелось просто уйти,
оставить корзину в снегу и уйти,
но ему был дан строжайший приказ лично передать провизию,
а он любил свою мамочку,
да, он обожал ее,
не мог ей ни в чем отказать!
В покрытых снежными узорами окнах домика не было света,
и когда он наконец осмеливался постучать, то слышал безжизненный голос:
— Входи, малыш!
Потому что она всегда его ждала!
Она всегда была готова,
ведь с годами уже превратилось в традицию то, что он в это время приходил с мясом, колбасами, хлебом,
так что неудивительно было, что он снова там стоял,
однако это было жутко, ужасно:
как же все повторяется…
И там, внутри, сидела она в полной темноте…
Сморщенная маленькая бывшая женщина, одетая в грязную длинную юбку и три слоя кофт, плечи ее были укутаны черной шалью, а голова повязана косынкой
(нет, лица ее он, к счастью, никогда не видел).
Не считая света луны, в единственной комнате жалкого домишка царила полная темнота, а на коленях у старухи всегда лежала жирная пестрая кошка, и ее сверкающие глаза глядели на застывшего от страха Дрейфа с некоторым сарказмом.
Никогда за всю свою жизнь он так и не сумел забыть запах бедности, нужды и закоренелой грязи в том маленьком домике среди деревьев, в лесу, зимой!
А старухе вечно хотелось, чтобы он посидел с ней за компанию,
иногда она поднималась, шла ему навстречу, спотыкаясь, искала его на ощупь, и тогда он в ужасе вспоминал все сказки про разных отвратительных злых старух, которые рассказывала ему мать на ночь:
старухи, которые жарили и ели маленьких детей,
старухи, которые заманивали к себе доверчивых мальчиков с корзинками только для того, чтобы…
И хотя он со слезами в голосе уверял, что мать приказала немедленно вернуться домой, она все же навязывала ему несколько старых полосатых мятных карамелек, завернутых в кусок грязной бумаги.
Он благодарил, снимал меховую шапку и кланялся, всегда низко и много раз,
но как только выходил за дверь, выбрасывал эти гадкие карамельки в сугроб и бежал домой со всех ног,
и всякий раз ему казалось, что кто-то пыхтит ему в затылок,
гонится за ним,
а высоко над ним в лесу возвышались эти высоченные…
…ели со странно длинными, зелеными, твердыми хвоинками, огромными, как штопальные иглы!
Он вдруг вздрогнул и поднял глаза.
Ой, он совершенно забылся,
до того погрузился в детские воспоминания, что не слышал ни единого слова, сказанного женщиной!
— Извините меня, барышня,
я думал о другом,
будьте так любезны, повторите.
Она уточнила:
— Сумрачный мир, доктор.
Дрейф скрупулезно записал эту фразу, а в носу у него все еще сидел запах бедности.
— Сумрачный мир, где люди живут в крайней бедности и большой нужде,
да, доктор, я вижу дьявольских детей с острейшими зубами, деревянные домишки и сияющую мадонну, которая сидит с младенцем Христом на руках в простом сарайчике,
странные видения, без всякой связи, сменяют друг друга, а затем все они сливаются в единый, ужасный, очень злой и старый мир!
У нее появилась острая черточка возле рта, а пальцы ее невольно скрючились:
— Жабы и ящерицы и прочая нечисть вылезает прямо из-под земли, доктор,
такое теперь время,
и я вижу свиней,
большие кучи нечистот,
