Сухбат Афлатуни - День сомнения

Акчура понял, что слишком увлекся своей правдой; зло посмотрел на Исава.

Тот спокойно слушал.

— Сам понимаешь, что после сегодняшнего… Марина Титеевна не станет к тебе приходить. Бросать тебя здесь на голодную смерть я не хочу.

— Спасибо.

— Да уж пожалуйста! — крикнул Акчура.

— Исав, — сказал он через минуту уже остывшим голосом, — ты ведь не обижаешься на меня… Скажи, ты ведь не будешь обижаться на меня?

Он сел (как и утром, до вторжения мачехи) рядом с Исавом… а ведь этот странный человек — точно такой же, каким Акчура застал его шесть лет назад. Та же игольчатая бородка чуть ли не от ресниц. Те же оттопыренные уши. «Законсервировался он тут, под землей… Эльф какой-то. Не считая бороды — эльф, и кожа, как у младенца. А эльфу уже за сорок. Это он назло мне не стареет. И мачеха — туда же…»

Акчура перевел взгляд на собственные раздобревшие ляжки. «Приеду в Москву — сразу на тренажеры».

— Исав, ты ведь не обиделся на меня, скажи.

— Скажи, Дмитрий…

Акчура вздрогнул: так официально Исав его еще не называл.

— Дмитрий, ты же другое хочешь спросить: не стану ли я притязать на авторство?

Акчура вскочил… Потом сел — уже другим; лицо было смято бешенством, ладони сворачивались в бесполезные кулаки.

— Тебя ведь это интересовало? — продолжал своим отполированным голосом Исав. — Вон даже деньги в карман засунул, это мне — выходное пособие, да?

— Наблюдателен… Тебе детективные романы надо слагать!

Вытащил из кармана конверт с деньгами, поиграл им.

— Дмитрий, ты получишь ответ, — сказал все тем же гладким голосом Исав. — У меня тоже есть для тебя правда. Сказать тебе ее я не могу. Я всегда плохо говорил, а сейчас, под землей, совсем разучился. Я тебе ее покажу. Идем.

Встал, подошел к черной стене позади себя. Открепил плакат с анатомией противогаза, что-то поискал в шершавой кладке. Нажал.

Стена шевельнулась — отошла, вспугнув струйки пыли. Проход в темноту.

Исав закурил еще одну свечу. Защищая пламя ладонью, шагнул в проход и махнул Акчуре следовать за ним.

— Куда? Что там? — заколебался Акчура. — Я не пойду. Там что, а?

Долгий, петляющий коридор. Вначале на стенах даже угадывались плакаты с ядерным грибом и организованно реагирующим населением. Потом плакаты исчезли.

Шли уже минуты две.

Странно — видимо, Исав шел очень быстро: Акчура совершенно за ним не поспевал, но попросить идти медленнее почему-то стыдился. А пламя Исава все отдалялось.

Внезапно — после нового поворота — Акчура не увидел впереди ни спины Исава, ни свечи. Больше того — пройдя несколько шагов, Акчура уперся в мертвую стену.

— Иса-ав! Иса-ав! Иса-ав! Иса-ав. са-ав. ав… ав… — полетело по лабиринту.

Это и правда был лабиринт: свернув несколько раз, Акчура снова встретил тупик.

Ринулся обратно — погасла свеча. Тьма. Ни спичек, ни зажигалки.

— Иса-аааааа-аав… Исааааав!!! Ав! Ав! Ав! Ав! Ав!

Акчура взвыл; понеслись, умножаемые эхом, угрозы, проклятья; покатился тяжелый, как свинцовый орех, мат.

Эхо возвращало Акчуре его обезумевший голос, как письмо, не нашедшее адресата.

— Исав, Исав… Это же я, Дмитрий… Прости меня… Исав! А-ааа… аиа ииии а-аиаа…

Тьма.

Час седьмой. ПОТЕРЯННОЕ ЗВЕНО

Пропуск был, действительно, только на одного. Охранник дышал на Триярского чебуреками и бродил по нему своими сонными пальцами.

— Наркотики? Взрывчатые вещества? Аудио, видео?

Заинтересовался сумкой.

— А это че? — удивился, увидев в сумке маленькую клетку.

— Черепаха.

— Живая? — задумался охранник.

В графе «подозрительное» напротив Триярского появилось: «с собой 1 череп.».

Триярский вошел на территорию Завода, благополучно пронеся пистолет.

Огляделся: дождь. Навстречу бодрой старческой походкой шагала дама в фиолетовом плаще и еще более фиолетовом парике.

— Здравствуйте, — протянула жесткую, как линолеум, ладонь. — Изюмина Ариадна Ивановна, кандидат наук, помощник замдиректора по духовности.

«Чушь какая-то, — неслось в голове, — то взрывы, то старушенцию прислали».

Зашагали.

— Куда мы идем, Ариадна Ивановна?

— В столовую. Строго велено вас накормить обедом.

— Подождите, — Триярский остановился, — мне… у меня диета, я не могу обедать! («Не объяснять же ей про луну…»).

— Ну как же, приказ… и распоряжение было в столовую, чтобы вам оставили! А если диета, то у нас и диетическое, творожок, например.

— Спасибо, но есть ничего не могу. И потом — времени у меня, что называется… никак. Может, сразу к делу, а, Ариадна Ивановна?

— А, между прочим, готовить у нас сейчас стали лучше, даже иностранцы не жалуются… Ну, как хотите. Только, думаю, придется подождать. Ермак Тимофеевич сейчас все равно занят.

— Ермак Тимофеевич? Черноризный? Разве он теперь… по духовности?

— Разумеется, нет. Духовность — это Омархаямов, наш заводской доктор философских наук. А Ермак Тимофеевич — по безопасности. Но на гостей обычно назначают меня, независимо от того, по какому замдиректора они у нас проходят. По англоязычным, правда, специализируется Мария. Но уж немцы, извините, целиком моя стихия: Фрау Доктор Изюмина все им покажет вундербар…

— Извините, так меня вызывал Черноризный? Он может со мной встретиться сейчас?

— Говорю, занят. Жалко, что все-таки вы не хотите обедать… — Изюмина всучила Триярскому свой зонтик. — Ждите меня тут, я должна доложить по внутренней связи.

И исчезла в какой-то подозрительной руине, впрочем, имевшей несколько целых окон (в некоторых темнели кактусы) и надпись:

Подобные надписи — то на русском, то на областном языке — уже всплывали по пути Триярского с назойливостью титров: «Иисус Христос», «Мухаммад», «Будда Шакьямуни» и даже лаконичное «Не укради! Моисей» на той самой проходной. Похоже, это было последним результатом трудов начальника заводской духовности и его неукротимо-хлебосольной помощницы…

Она, кстати, уже выходила из-под изречения Заратуштры, трагически разводя руками.

Только сейчас, в приемной Черноризного на седьмом этаже Башни (как называли административный корпус), Триярский почувствовал возвращение реальности. Безалаберной, замедленной реальности азиатского городка, где механизм времени изначально забит песком. Триярский ненавидел эту медлительность и, не прекращая ненавидеть, привык к ней.

Первые десять минут он, словно по инерции, поднимался — ему требовалось звонить. Он спрашивал в трубку из соседнего кабинета свою фирму: «Вам звонили насчет меня из „Гелио-Инвеста“?» Да, звонили, говорили с директором, а его сейчас нет, но он после разговора «ходил приподнятым». «Приподнятым?» — «Да». Значит, звонили…

Потом был набран номер прокуратуры, где у Триярского оставался Хикмат: друг — не друг, но человек свой, с просветами порядочности. Разговор получился сжатым, пневматическим. Хикмат нервничал, Триярскому не хотелось его подставлять. Из скорострельного обмена намеками, однако, стало просвечивать, что исчезновение Якуба для Прокуратуры не тайна, и вчерашне-сегодняшние метания якубовского шофера тоже… Короче, Дуркентская Фемида шевелилась по мере сил. Силы эти, однако, сейчас целиком заняты переворотом, о котором — как и о своем самоотверженном его раскрытии — Прокуратура узнала час назад из телевизора…

Че… Че…

Полистал захваченный с собой «Кто есть кто». Че-рноризный.

«…Ермак Тимофеевич (21.12.1950, Дуркент). Кандидат геологических наук. Председатель Славянской культурно-просветительной общины г. Дуркента, сопредседатель Общества Дуркентско-Японской дружбы».

Ни одной фотографии. (Остальные обитатели «Кто есть кто» улыбались целыми семьями и с обязательным младенцем). М-да.

Всю эту гомеопатическую информацию Триярский знал и до того.

Знал также, что приемная на седьмом этаже заводской Башни была своего рода дуркентской достопримечательностью. Не которую всем показывают, а куда, напротив, допускаются только избранные. Черноризный считался одним из самых глубоко уважаемых среди просто уважаемых жителей Дуркента.

Его все знали — и ничего не знали о нем. «Наш олигарх».

Триярский еще раз оглядел этот уже успевший ему поднадоесть Сезам. Обычная заводская приемная, пережившая не так давно подобие евроремонта.

Компьютер с прилипшей к нему секретаршей — сидит себе в мужском свитере, раскладывает на дисплее ядовитые шары. Затоптанный паркет, окно, дождливое стекло с летаргической мухой. Нетронутый чай перед Триярским.

Для чего его звал Черноризный? Дверь в кабинет была закрыта — проверял.

Секретарша выстроила в ряд пять зеленых шариков; они послушно лопнули.