Алексей Нелюбин - О времени и о себе. Рассказы.
В доме и в церкви велись специальные книги учета поступления и расхода денежных и материальных средств. Во время всенародных религиозных праздников, а особенно при крестном ходе по деревням, прихожане несли хлебы, просвирки, яички, деньги, и каждый продукт имел в книге свое обозначение, свой символ — знак. Вот эта бережливость и любовь к учету и привели Петра Васильевича в застенок. Следователю объяснял: крестик — это кусочек хлеба, а хлеб — это тело Христа. Нолик — это яичко. Палочка — сухарик и так далее. Но ему не верили и продолжали допытываться. Дело дошло до драки. Били. Оборонялся как мог. Отлетели все пуговицы у пальто. Оторвался бархатный воротник, но он стоял на своем. Плакал. Божился. Проклинал. И не известно чем бы все это кончилось, если бы не вмешались верующие, раненые бойцы из госпиталя. Даже замполит замолвил словечко. Написали письмо-петицию секретарю райкома. Объяснили, доказали и приняли Петра Васильевича из-за решетки в свои объятия. Предупрежденный о немедленном выезде из этого района и обозначенный как шпион, Петр Васильевич распрощался и уехал в неизвестном направлении.
Предсмертное желание
В поисках наиболее тихого уголка для проведения остатка дней своего пенсионного срока я оказался далеко за Семеновом, в тихой лесной деревушке, где, как мне сказали, продается небольшой и дешевый домишко. Сойдя с местного автобуса, я направился к человеку, коловшему дрова.
— Иван Лукич! Да ты ж ли это? — воскликнул я от удивления.
— Я, я, конечно, не удивляйся. Как говорят, земля с землей не сходится, — ответил Лукич.
Жили мы и работали с Лукичем до войны в правобережном горном районе, вдали от Волги. Войну встретили вместе. Он воевал долго. Пришел весь израненный. Я был помоложе и поэтому на фронт не попал. После войны наши пути совсем разошлись.
И вот спустя почти сорок лет мы встретились вдруг в этой лесной деревушке. Он достал большой кисет и предложил угощение вместе с бумажкой.
— Спасибо, не курю, бросил сразу после войны, — отклонил я предложение.
— А я вот курю и не брошу никогда. Зарок дал. Курить до смерти и угощать всех, кто попросит. С этой целью на огороде сею много табаку и держу при себе всегда кисет, наполненный этим продуктом, — поведал Лукич.
Не слыхивал я раньше от него о такой причуде и захотелось узнать эту тайну.
И вот сидим на бревнышках, один дымит и рассказывает, а другой внимательно слушает да кое-где уточняет моменты.
Было это уже под Курском. Когда установилось относительно противоравенство. Затихло, как перед грозой. Шел июль 1943-года. На нашем участке фронта немец ударил первым. Да таким плотным, настильным огнем, что скоро от наших батарей и командных пунктов остались одни щепки. Пристреляны, видно, были. А потом двинулись лавины танков. И если бы им навстречу не вышли наши танки и самоходки, от нас осталось бы одно перепаханное поле. А когда наступил ощутимый перелом в танковой схватке и немец попятился, была подана команда: «Вперед!» Тут уже мешкать некогда. Подхватили мы с моим другом-земляком наш пулемет-станкач и потащили вперед. Потом залегли, дали несколько очередей, а командир опять кричит: «Вперед!» Надо было добраться до первых вражеских траншей. Кто-то добрался, а мы нет. Снаряд рванул так близко, что наш пулемет перевернуло вверх колесами, а мы с напарником оказались засыпаны землей.
Сколько времени прошло — не знаю, но очухался сначала я. Выбрался, сгоряча еще не чувствую, что со мной, и начал отыскивать глазами своего первого номера. По сапогам определил место его захоронения, откопал. Живой! Ну, надо спасать. Друга в беде не бросают.
Откопал я его, значит. Повернул вверх лицом. На губах кровавая пена, на шее кровь. И хрип какой-то. Осколок впился в самое горло. «Погоди, — говорю, Коля, сейчас я тебя лечить буду, и все будет хорошо». Достал санитарный пакетик, перевязал нетуго.
Огляделся. Наши где-то впереди палят. А у самого правый сапог наполнился кровью и под левой лопаткой саднит. Снял сапог, кровь слил, а голяшку туго перетянул портянкой. Потерплю. Главное-друга спасти. Донести бы его до дороги, а там подберет кто-нибудь. Взвалил на плечи. Понес. Нет, нести невмоготу. Надо тащить волоком. Застегнул ему ремень подмышки, ухватился и поволок головой вперед. Так устал, что задохнулся. Голова закружилась, видно, много крови вытекло. Присел на землю, а сам все повторяю: «Погоди, дружок, потерпи, скоро я тебя в санбат доставлю. «И так мне вдруг закурить захотелось, что никакой мочи нет. Достал табакерочку и закурил моршанской. Склонился над ним и вдруг вижу: он открыл глаза и пытается что-то сказать. Прокашлялся немного и чуть слышно говорит мне:
— Иван! Дай курну разочек.
— Что ты, Коля! Да разве можно такую отраву внутрь пускать? При твоем-то положении? Ты уж прости меня, но не дам! — внушал я ему.
— Ваня! Дай, Христа ради! Может, это последняя моя просьба.
Знал я, предсмертное желание каждого православного должно быть исполнено. Но не поднялась у меня рука на явное смертоубийство, и я за ремень потащил его в сторону дороги. Вижу уже недалеко осталось. Машины мелькают. Оставил я его, а сам, костыляя, направился в ту сторону. Недолго подождал, подошла полуторка, остановились. Водитель со своим помощником подошли к Николаю, взяли его под руки, а он уже холодный.
Сидя в кузове и склоняясь над другом, я проклинал себя за то, что не дал умирающему покурить, не облегчил его страдания, не выполнил его последнюю просьбу. И поклялся я в тот раз, если останусь жив, никогда и никому не отказывать в куреве. На этом Иван Лукич закончил свое повествование.
Ладанка
Деревенская кузница, в которой работал мой отец кузнецом, находилась всего в ста саженях от старенькой сельской деревянной церкви, поэтому священник и кузнец знали друг друга и дружили. Колокола с церкви были сняты, но служба не прекращалась, даже в свирепые предвоенные годы в ней проходило богослужение. Снятием колоколов в районе занималась отдельная бригада, шабашниками их называли в народе. В 1934 году они появились в нашем селе и сняли три колокола. Конечно, верующие прихожане переживали, но что сделаешь, районные власти были сильнее. А оповещать начало службы необходимо, особенно в большие православные праздники. Село большое, всех не обойдешь. И тут батюшка вспомнил своего друга-кузнеца, пришел к нему, изложил суть вопроса и сказал:
— Афанасьевич! Выручай! На тебя вся надежда!
Можно было подвесить кусок рельса или старый лемех от плуга, но это ни тому, ни другому не понравилось. Тогда кузнец предложил изготовить пушку, поставить ее на колокольне и каждый раз перед началом службы стрелять три раза. Это священнику понравилось, и он согласился. Бывалый кузнечный мастер из старого армейского опыта знал, как это делается. Притащили от церковной ограды чугунную трубу толщиной в руку. Один конец залили свинцом, приладили железными хомутами опору, просверлили дырочку для запала — и пушка готова. Внесли на колокольню, укрепили и для пробы пальнули. Батюшка в благодарность за проделанную работу хотел угостить кузнеца с молотобойцем по-русски, но те от оплаты отказались, мотивируя, что богоугодные дела оплаты не требуют. Тогда отец Алексей снял с себя иконку-ладанку преподобного отца Серафима, на гарусном гайтанчике, повесил на грудь своему другу и наказал:
— Если ты, Афанасьич, будешь собираться на опасное для жизни дело, бери ее с собой, она освящена и сохранит тебя от лихой напасти.
Вскоре после этого священника Алексея забрали и угнали далеко и надолго. А иконка хранилась, как память о добром и отзывчивом человеке.
Но вот началась война. По годам отец не должен был попасть на фронт, и его в 1942 году взяли в нестроевую часть под Муром, где в то время готовился оборонительный рубеж. Рыли противотанковые рвы, возводили надолбы. Весь инструмент, которым работал, подлежал ежедневному ремонту и наладке. Походная кузница, куда направлен был отец, дымила круглые сутки. Немецкие самолеты-разведчики засекали такие объекты и наводили бомбардировщиков. Постоянное скопление людей и техники вокруг кузницы демаскировали ее и создавали угрозу нападения. Мама, провожая своего мужа, шептала ему, чтобы он не забывал молиться, и вшила ему на грудь рубашки написанную от руки молитву «Верую» . А еще она вспомнила о той иконке-ладанке, повесила ее отцу на грудь под рубашку, перекрестила и добавила: «Береги ее, и она тебя сохранит». Бронзовая, чуть побольше спичечного коробка, на груди она особо не беспокоила, но всегда напоминала, что ангел-хранитель постоянно где-то рядом. И что в самую трудную, смертельную минуту он придет тебе на помощь…
— Господи, спаси! Господи, спаси! — причитал отец, когда они бежали в укрытие, спасаясь от бомбежки.
Земля кипела от взрывов. Все укрылись, а он на какое-то мгновение задержался посмотреть, цела ли осталась кузница. Взрывной волной опрокинуло его и чем-то, как кувалдой, ударило в грудь. Очнулся в санитарной землянке. Пожилой фельдшер, тоже нестроевик, осмотрел его и покачал головой.
