Максанс Фермин - Амазонка
Музыкант снял шляпу, положил ее на стол и, скрестив руки за головой, откинулся на спинку стула. Он, как Одиссей, мечтал о новой Итаке, а вот попал от Харибды к Сцилле.
Огорчения навалились на него одно за другим, да еще в голове вдруг стало подозрительно мутно — наверно, не надо было столько пить. А все-таки ему хотелось еще.
Сервеза сходил в бар за новой бутылкой, потом вернулся на террасу и, наполнив стаканы, начал:
— Слушай, Амазон...
— Что?
— Я все думал спросить... а куда ты хотел попасть со своим роялем?
Музыкант выпрямился на стуле, посмотрел на реку — взгляд его скользнул вниз по течению — и ответил:
— Я не могу тебе сказать.
— Почему?
Он выждал несколько секунд, перед тем как ответить:
— Потому что я дал себе обещание хранить всю эту историю в тайне — из страха, что иначе у меня уж точно ничего не выйдет.
Сервеза провел рукой по лицу, ему хотелось выглядеть абсолютно безразличным, но чувствовалось, что на самом деле его мучает любопытство.
— Ну, если дал обещание, то конечно...
Не прошло и десяти секунд, как он добавил:
— Скажи хотя бы, в каком направлении двинешься? Клянусь, никто не узнает.
Амазон с жутким скрипом отодвинул стул, оперся правой рукой о стол, а левой начал рыться в кармане рубашки и достал оттуда сложенный вчетверо листок, — он долго мял его в кулаке, а потом торжественно объявил:
— Название места здесь.
Он потряс листком перед носом у Сервезы. Тот попытался выхватить, но музыкант оказался проворнее и ловко убрал руку:
— Но это секрет.
Сервеза нахмурился:
—Можешь ты хоть намекнуть, если не хочешь называть место.
— Намекнуть?
— Ну да. Хоть примерно в какую сторону? Я никому не скажу. Клянусь тебе.
Голубые глаза Сервезы светились в полумраке. По голосу было ясно, что он не врет и сдержит свое слово. Амазон потушил сигару в стоявшей перед ним пепельнице, отпил глоток кашасы и сказал:
— В сторону Касикьяре.
Сервеза, которому Амазония была знакома только по ежемесячным поездкам за продуктами из Эсмеральды в Манаус и обратно, все же слышал об этом притоке Риу-Негру, который вытекал из Ориноко и, пройдя по территории Венесуэлы, впадал в красноводную реку у самого Сан-Карлуса.
— Касикьяре?!
— Ну да. В эту самую сторону.
— Я думал, это просто легенда.
— Это и есть легенда, можешь мне поверить. Но иногда легенды становятся реальностью. И эта река на самом деле существует, потому что я должен туда попасть.
Сервеза широко раскрыл глаза и повторил еще раз:
— Касикьяре... Мне такое и в голову не могло прийти.
Амазон рассмеялся. Наивность приятеля — непонятно даже, притворная или искренняя — развеселила его. К тому же алкоголь, который он влил в себя за вечер, наконец подействовал, и Амазон отвлекся от своего несчастья.
— А ты что думал? Что я направляюсь в Боготу или в Каракас?
— Да нет. Но все-таки не Касикьяре... Другого такого глухого места просто нет.
По лицу музыканта пробежала лукавая улыбка:
— Ошибаешься.
В полнейшем недоумении Сервеза спросил:
— Да что тебе там надо, в самом-то деле?
Амазон улыбнулся через силу: он понял, что от этого швейцарца так просто не отделаешься. Он достал из кармана новую сигару, с удовольствием затянулся и сказал:
— Выполнить обещание.
Второй этап путешествия оказался для Амазона самым простым.
Но он знал, что так будет недолго.
Потому что, едва он начинал прокручивать в памяти то, что произошло, вспоминать, как возник план одиссеи белого рояля, этого странствия по реке, он неизбежно подходил к третьему этапу — печалям.
III
Печали
Наутро Амазон Стейнвей проснулся с жуткой головной болью, как будто накануне кто-то с чудовищной силой ударил его по затылку чем-то тяжелым. Ночевал он на террасе в гамаке, который ему принес Сер-веза, — музыкант лежал в гамаке и страдал.
Первый раз за много-много лет ему было так трудно вставать. Такого не случалось с тех пор, как, уединившись в своем жилище в порту Белена, он пытался справиться с горем, в которое погрузился после смерти жены, — тогда он заливал несчастье ромом, ром пах ванилью, ананасом и горькой апельсиновой коркой. Когда, по прошествии трех дней и ночей, ему удалось наконец выбраться из этого спасительного пьянства, он понял, что спиртное не может вылечить боль, а только добавляет к ней привкус горечи.
К несчастью, вчера он опять дал себе скатиться в хмельное забытье, и его горькие последствия напомнили музыканту о тех ужасных днях. Он принялся размышлять о том, как вышло, что он попал сюда, и эти мысли завели его в далекое прошлое, о котором у него сохранились только нечеткие и расплывчатые воспоминания.
Три года назад, когда его жена, метиска с длинными каштановыми волосами и бездонными черными глазами, умерла при родах, хирург, мягко поддерживая его под руку, сказал:
— Будьте мужественны. Мне не удалось спасти ни мать, ни ребенка.
Амазон Стейнвей ответил кратко, сдержанность ему не изменила:
— Фальшивишь!
И все.
Потом он вернулся домой, закрыл ставни, налил себе стакан рома, закурил одну из своих лучших сигар и до поздней ночи играл на рояле. Это была печальная и прекрасная мелодия, лучистая, как солнце, и незатейливая, но в ней как будто звучала вся жизнь его ушедшей подруги.
В тот вечер рояль плакал вместо него, и ноты, которые текли меж клавиш, приносили ему куда большее утешение, чем принесли бы слезы, навсегда застывшие в сухих глазах.
Он не был бессердечным, в его душе поселилась неизбывная боль, странное головокружение — и разверзлась пропасть, в которую он ухнул весь, и душой и телом. Просто этот человек не умел плакать. Зато он мог заставить плакать белый рояль, и ноты, которые лились из-под его пальцев, были куда красивее настоящих слез.
Амазон Стейнвей был не из тех, кто с легкостью открывает душу. Он умел держать свои чувства при себе, и вся гамма эмоций, которые под сурдинку звучали в его душе, была слышна лишь ему одному, — словно сладковато-горькая музыка, в которой каждая нота была полна неразделенной любви, томления и грусти.
Его печаль была там, в чудесной мелодии белого рояля, в лавинах его стремительных синкоп.
Что-то изливалось из его души, словно потоки слез, с той только разницей, что ноты текли не из глаз, а срывались с пальцев на эти странные прекрасные клавиши, как будто выточенные из дерева печалей, из слоновой кости воспоминаний.
Амазон и до того дня обо всем рассказывал своему роялю. В музыке или как-то иначе. Иногда он играл на рояле, и ноты, как антисептик, прижигали его раны. Иногда он говорил с инструментом. Как с человеком. Так он и объяснил роялю, почему они должны покинуть Белен и вместе отправиться в самую глушь амазонских лесов.
Все произошло потому, что как-то раз Амазон дал обещание.
Обещание было таким же безумным, как и сама одиссея белого рояля, пересекавшего амазонские леса, как несчастный случай — песчинка, которая разладила механику его жизни и завела в эти богом забытые места.
Как только Амазону удалось отогнать эти видения, запереть их на ключ в самых дальних закоулках памяти, он выбрался из гамака. Потягиваясь, как дикий кот, он почувствовал, что нисколько не отдохнул за ночь. И что надо бы вымыться, чтобы прийти в себя и избавиться от боли во всем теле.
Поэтому он для начала разделся, аккуратно повесил рубашку и белые брюки на спинку стула, сбежал в таком виде по каменной лестнице и направился к реке. Когда он уже собирался войти в воду, у него за спиной раздался чей-то голос:
— Не делай этого, несчастный, если тебе дорога жизнь.
Амазон оглянулся и увидел Сервезу — тот сидел на том же месте, что и вчера, за столом, где он проспал всю ночь, положив голову на руки. Перед ним громоздилась целая батарея бутылок из-под кашасы.
— А что, здесь купаться запрещено?
Сервеза поднялся со стула и тоже потянулся. На багровом лице с пылающими щеками, на которых редкими кустиками пробивалась светло-рыжая борода, выделялись красноватые глаза. По бордовым тонам его физиономии было ясно, что Сервеза — весельчак и любитель выпить, что он всегда рад составить компанию, не откажется пропустить стаканчик и ни за что не бросит друга в беде.
— Если хочешь устроить пираньям хороший завтрак, милости просим. Но тут я тебе не попутчик. Если хочешь вымыться, делай как я. Подожди сезона дождей, он вот-вот начнется. Когда тут начнет лить дождь, сразу разлюбишь воду.
— Спасибо за совет, но я хочу принять ванну. И стакана воды мне не хватит.
Сервеза присвистнул от восхищения.
— Если так, там во дворе есть ванна — бочка, в которую набралось дождевой воды. Можешь искупаться хоть в двух, если хочешь. А я пока сварю кофе.
