Юрий Герт - Ночь предопределений
Феликс поднялся и стоял в сторонке, чтобы не мешать и в удобный момент ретироваться через освободившуюся дверь. Лицо у заведующего было торжественно-озабоченное, вокруг шла веселая суета, женщины, покинув плиту и буфетную стойку, то и дело бросались помогать мужчинам. И было похоже, что это не чайная, а дом, заселяемый большей семьей...
Но Феликс, которому волей-неволей передалось общее, по-детски радостное оживление, представил эту модерновую мебель среди небрежно оштукатуренных, бугристых стен, на ходуном ходивших досках пола с черными щелями, откуда тянуло прохладой и гнилью,— ему вдруг стало жаль прежнего облика чайной, ее — какой-никакой — гармонии...
Улучив минуту, он выбрался из чайной. Улица обварила его жаром, опалила стоячим, неподвижным от зноя воздухом. Приземистое здание гостиницы было видно с крыльца, до его душноватой прохлады было подать рукой, но Феликс, потоптавшись нерешительно в сыпучем песке, направился вдоль главной улицы, почти безлюдной. На ходу он достал из кармана свежий платок, свернул в несколько слоев и вложил между шеей и воротом, чтобы спустя пять минут ворот не промок и не сделался липким от пота,— привычка усвоенная им в этих местах.
Скала, с которой началось для него утро, вытянулась и повисла над городком, она плыла, парила в блеклой синеве неба...
Он вспомнил Айгуль, афишку на фанерном щите перед Домом культуры, вспомнил услышанные в разговоре шоферов слова о нефти. И потом — этот неожиданный праздник в чайной... Что-то менялось, грозило перемениться и здесь... Он усмехнулся. Он представил похожее на аквариум кафе со стеклянными стенами, врытыми в песок, полированную стойку, коньячные этикетки за спиной нагловато-развязного бармена...
Он оглянулся. На краю оставшейся позади площади застывшими воронами сидели старики, надвинув на лоб черные шляпы. Он с внезапной нежностью взглянул на них, радуясь чему-то, хотя наверняка не смог бы сказать, чему же именно.
За углом стоял дом с потрескавшейся, осыпающейся штукатуркой. Двери были заперты на висячий замок, из тех кованных замков, какими когда-то запирали склады, лабазы купцов и дровяные амбары.
Феликс перешагнул через штакетничек и приник к мутному окну.
В полутемной глубине виднелся огромных размеров бильярдный стол, подпираемый толстенными резными ножками. Сетки на углах были порваны, лузы оплела густая паутина. Виднелось несколько поломанных стульев, на их сиденьях, как и на всем остальном, лежал плотный слой пыли. Феликс, однако, поискал и нашел глазами медную дощечку, прикрепленную к борту бильярда, с обозначением года изготовления, но разобрать цифры не смог. Впрочем, и без того было ясно, что бильярд старинный, скорее всего привенный сюда еще в прошлом веке... И в долгие, пустые офицерские вечера чьи-то руки натирали здесь мелком тяжелый кий, напрягались, целя в желтый костяной шар на зеленом сукне...
Навестив «Бильярдную», он двинулся дальше, вдоль подворотен, где свернулись в клубок мохнатые, изнывающие от жары псы, мимо строений, хорошо знакомых, молчаливо, с достоинством приветствующих Феликса. На всех домах лежал общий отпечаток неказистости, то есть неумения и нежелания казаться. Они были — и не хотели казаться чем-то иным, чем были на самом деле — то есть просто и грубо сложенными домами, предназначенными летом оберегать от палящего солнца, зимой — от холода, сырости и неустанно дующих с моря ветров. Правда, при этом у каждого проступало и «лица необщее выражение»: то мезонинчик с затейливыми колонками, то небогато украшенный резьбой карниз. Были дома, где мягкий ракушечный камень оживляла резьба, узорами похожая на резьбу по дереву,— впрочем, она лишь напоминала пышные, расточительной фантазии узоры, которые свойственны российскому северу, ярославским или и вологодским лесным деревням... Здесь резьба эта, в ее попытке оживить мертвый камень, была как эхо, как отклик на долетевший издалека зов... Дома строили переселенцы, а также отслужившие срок солдаты, строили накрепко, из камня, поскольку дерева вокруг не было и в помине, а ракушник — в изобилии, и еще потому, что строившим каменные дома — залог прочной оседлости — давались заманчивые для этих мест льготы ..
За какие-нибудь пять минут Феликс прошел мимо банка, почты аптеки, отделения милиции, суда, различных учреждений, обязательных для любого города, мал он или велик. Но здесь все они были собраны на одном коротеньком отрезке и оттого казалось, что их слишком много. Он, вероятно со стороны вполне мог сойти бездельника, который шатается средь беда дня по городку, не зная куда девать себя от скуки. Хотя для него эти не имевшие ясной цели блуждания и были отголоском непрерывной и постоянной работы, которая в нем происходила и в которой он сам не отдавал себе отчета, как не отдает себе отчета обычно человек в том, что он дышит и что у него по телу бежит кровь.
В конце улицы сбоку от двухэтажной школы, опустевшей на время каникул, на склоне горы приютилась часовня, та самая, которую он высмотрел сверху. Она возникала сразу за поворотом, как бы вдруг, а потом все тянула глаз не отпуская, — так гармонично вписывалась эта часовенка, все из того же белого ракушника, в сероватый фон крутого склона.
Вблизи она казалась совсем маленькой, завитки по верху стен выглядели грубовато — строитель явно рассчитывал, что смотреть на нее станут издали, оттого и место выбрал открытое с трех сторон.
Феликс задержался перед нею, пытаясь представить себе пять тысяч коленопреклоненных солдат — серую, плотную массу... Людей, опустившихся на горячий и вязкий песок, пот, стекающий по красным распаренным лицам, и низкий стелющийся над головами голос войскового священника, стоящего немного поодаль, на возвышении, тоже изнемогающего жары под тяжелым облачением... Он попытался представить, что происходило здесь, на пустыре, сто лет назад, во время молебна, которым открывался хивинский поход,— в память об этом походе и была воздвигнута часовня. Но перед собой он видел только тонкие колонки из пористого камня, наметенный меж ними мусор, обрывки старых газет и жестяную коробку из-под марокканских сардин.
Спускаясь со взгорка, он напоследок еще раз оглянулся на часовню с уцелевшим, но слегка накренившимся крестом. Солнце пекло все нестерпимей, воздух дрожал, очертания скалы зыбились и расплывались. Все-таки он пересек открытое место, чтобы добраться до длинного одноэтажного здания - библиотеки, культпросветучреждения — и взойти по изогнутой коленом лестнице перед входом. Здесь, по обе стороны от приоткрытой двери, возлежали каменные львы — те самые, которые упоминались при описании комендантского дома. Когда и каким образом спустили сюда их с плато, никто не помнил, и Жаик тоже путался, пытаясь это объяснить. Но львы были те самые, без всякого сомнения. Феликс попеременно прикоснулся к их раскаленным холкам—казалось, они ожидали его появления и вот-вот потянутся, вскочат в лизнут ему руку...
Хотя, в общем-то, они были смешны, почти пародийны—эти лишенные всякого величия изделия старательных астраханских мастеров, знавших толк разве что в кладке крепостных стен. Однако и тут стиль эпохи соблюдался свято. Еще только-только зачинался городок в забытой богом пустыне, а львы уже стояли на страже, осыпаемые азиатским песком — в трех тысячах верст от своих собратьев, самодержавных, мраморных, влажно блестевших под мелкими каплями сырого петербургского тумана.
Он вдруг увидел этот низкий, клубящийся туман... И вслед за ним — ртутный блеск ползущих наискосок по оконному стеклу капель... И дерево за окном, стонавшее под жестким, врывающим листву ветром, плещущее ветвями, как птица, которая рвется взлететь... В гостинице было сумеречно, он лежал на застланной постели, радуясь и этому сумраку, и дождю, и вынужденному безделью, возникшему среди командировки из-за раскисших от ливней дорог. В одной из книг, почти случаем оказавшихся в его номере, он наткнулся на Короткую сноску, пробежал ее, перелистнул страницу, вернулся, перечитал снова... Он отчетливо запомнил странный этот момент, короткий и яркий, как вспышка блица, как укол взгляда, блеснувшего в толпе. Так бывает в юности, когда уносишь в себе этот мгновенный взгляд, эту вспышку, и еще не сказано ни слова, но уже веришь, уже знаешь наверняка, что это — судьба.
И он, еще не зная тогда ничего, кроме имени, кроме неясного намека, скорее не вычитанного, а угаданного в сноске-примечании, кроме шевельнувшегося в голове воспоминания — о чем-то давно читанном и, казалось, давно забытом,— он почувствовал внезапно этот прорвавшийся, блеснувший сквозь толщу времени взгляд, прямой и как бы ждущий ответа. Глаза в глаза...
Потом, когда он пытался объяснить, отчего и как... Он что-то бубнил—не слишком вразумительное, но вполне удовлетворявшее любопытство и вроде бы даже объяснявшее что-то, хотя на самом... На самом-то деле не объяснявшее ровно ничего. Тут и нельзя было ничего объяснить, вышла бы литературщина или прямая мистика, ведь и правда, как это можно, чтобы... Но взгляд был. Реальный, как дождь, как мокрая зелень ветвей за окном, как сизые капли ртути на оконном стекле... И за ним последовало все остальное. И теперь он стоял на каменном крыльце, поглаживая разомлевших от зноя львов, посреди городка, о котором несколько лет назад ничего не слышал...
