Эрвин Штритматтер - Романы в стенограмме
Я вижу, вы ничего не понимаете. Хорошо, только предупреждаю — мое оправдание будет долгим. Я избавлю себя и вас от вступления, как знать, быть может, вы станете моим клиентом? Кроме того, я хочу, чтобы вы поняли, как вам хорошо живется, а это вы поймете, когда узнаете, как живется мне.
Мой собеседник — мужчина во цвете лет, ему около тридцати, может быть, чуть больше, но, во всяком случае, он уже в том возрасте, когда молодость тихо прощается с нами.
Он казался развязным и был слишком разговорчив, а ведь обращался он всего лишь к случайному соседу по столу и никто не поощрял его к беседе. Наверно, две или три рюмки коньяку развязали ему язык, однако он никак не производил впечатления подвыпившего человека. Он заказал еще рюмку коньяку и пиво кельнерше-итальянке, обращаясь к ней очень любезно — настолько любезно, что это бросалось в глаза.
— Вы, конечно, не знаете Ялты, разумеется, нет. Я тоже поехал туда только для того, чтобы наладить свои отношения с женой. Я плохой рассказчик, но постараюсь. Сама по себе Ялта — это, о! Ялта ночью. Двенадцатый час. Горы так близко! От гор до моря расстояние — представляете — как в театре. Полная луна встает из-за гор, словно струи теплого воздуха поднимают ее вверх, как воздушный шар. Она висит над городом и не хмурится, это добродушная луна, и быть другой она не может.
Мы совершали морскую поездку и в Сочи подружились с несколькими русскими. Это не так уж трудно, особенно Ирене. Она со всеми легко сходилась. Теперь вам ясно, какая она!
Есть люди, которые говорят, что русские жаждут вступать в дружбу с немцами. Хейнцельман, мой друг, утверждает, например: если бы наши отцы поуправляли там немножко и установили свой порядок, он бы русским понравился. Другим кажется, что русские обхаживают немцев, чтобы перевоспитать их в политическом отношении.
Так вот, теперь у меня есть опыт, и я вам точно скажу: и то и другое неверно, я должен даже сказать — к сожалению, неверно. Русские подвержены тем же страстям и порывам, что и мы, иначе никогда не могло бы произойти то, что случилось со мной.
Мы пошли в цирк, заглянули в несколько кафе и под конец обосновались в маленьком подвальчике. В стену над стойкой бара были вставлены камни, море, видно, долго продержало их в своей пасти, чтобы обсосать до такой карамельной гладкости. Камни торчали в стене, как ядра средневековых пушек, их обложили цветной мозаикой, и получилось что-то вроде картины, знаете, такой абстрактной. Камни — чтобы создавать настроение к коктейлю «Рыбацкий», который подавали там вместе с кофе. Коктейль сильно отдавал морской водой, и мы, попробовав его, отставили и принялись за кофе, которым постарались парализовать действие трех бутылок водки, выпитых прежде в других местах.
Нас было четверо мужчин и четыре женщины, двое немецких мужчин и две немецкие женщины (совсем как в национальном гимне, а?). Остальные, двое мужчин и две женщины, были русские. И двое мужчин были женаты на двух из этих женщин, но остальные женаты не были. Сложно? Вы уже заметили, какой я плохой рассказчик? Теперь надо мне задним числом сделать небольшое предисловие.
Мы путешествовали вместе с Иреной не первый раз. Детей у нас не было. Знаете, как обычно бывает: сначала мы не хотели, а когда обзавелись всем необходимым, родился ребенок, таких называют «контерганкинд».[1] Слава богу, он умер через несколько месяцев. Я это говорю только потому, что Ирена не слышит. Она была матерью до мозга костей. Это был ее ребенок, и ей было все равно, есть у пего руки или нет, а то, что деформирована голова, пока он такой маленький, для нее вообще не имело значения.
Что до меня, я был искренне рад, когда ребенок умер, потому что видал таких детей по телевизору. Толпа детей, и у каждого чего-нибудь не хватает. Из них всех можно сконструировать одного, у которого будет все, что положено. Нет уж, спасибо. Здесь я присоединяюсь к точке зрения моего друга Хейнцельмана, он сторонник эвтаназии[2] и много всего прочитал в газетах за и против.
Я работал на заводе оптических приборов, а Ирена — в конторе шахты. Квартира наша обставлена была как полагается. Машину покупать мы не хотели, вернее, Ирена не хотела. Ей претило, когда люди заводят машину или собаку вместо ребенка, а рисковать еще раз мы не решались. Боялись снова вытащить пустой билет в лотерее. Тут мы были вполне солидарны.
Некоторое время Ирена носилась с мыслью усыновить ребенка, но я был против. Не надо пренебрегать мудростью старших. Мой отец, а уж он-то понимал кое-что в жизни, придерживался мнения, что главное в человеке — это кровь и наследственность. Ребенка, чей отец был еврей или цыган, вы узнаете сразу по цвету кожи, по волосам, по глазам. А как узнать ребенка, чей отец преступник-рецидивист?
Короче говоря, с детьми у нас не вышло, и это дало нам возможность во время отпуска отправиться путешествовать. Разумеется, за границу. На то, чтобы увидеть Лорелею или Цугшпитце, отпуск транжирить жаль. На это хватит и выходных.
Мы побывали в Италии. Должен сказать, что Рим понравился мне гораздо меньше, чем моему другу Хейнцельману, который прочел кучу проспектов об Италии. Я считаю, что обо всем надо судить по тому, что увидел сам, а не по книгам. Развалины Афин, например, напомнили мне развалины Берлина в 1945 году, а вовсе не времена какой-то там Минервы. Вот Пиза, она находится в Италии, Пиза мне больше пришлась по вкусу. Просто диву даешься, как косо стоит эта башня — и безо всякой подпорки! Венеция, ну, это то же самое, что наш Шпреевальд, только что по берегам каналов вместо ольхи торчат дома. А их гондолы с задранными носами, по-моему, просто ерунда. Я полагаю, у нас есть свои, немецкие, места, куда стоит поехать, а если уж тебе приспичило покататься по каналам, поезжай в Шпреевальд и не забирайся так далеко. В Мамае было неплохо — во-первых, дешево, а потом мы встретили там тетю Гедвигу из Кирица,[3] посидели с ней спокойненько и выпили за ее здоровье.
В Испании Ирена вдруг стала замечать недостатки. Она нашла, что народ живет там не так уж хорошо, ее почему-то возмущал католицизм, она называла его лицемерием. Я ей сказал: «Нам-то какое дело? Мы здесь только гости». Но она не успокоилась. Надо сказать, перед поездкой в Испанию Ирена потеряла свое место в конторе. Она не проштрафилась, тут я голову дам на отсечение. Шахты закрыли. Я сам удивился, как они посмели это сделать. Но мой друг Хейнцельман сказал, что это связано с горючим. Сразу и не поймешь, при чем тут горючее.
Ирена никак не могла примириться со своим увольнением. Ей нетрудно было получить другую работу — и она устроилась на другую работу, но, несмотря на это, все продолжала волноваться. «Как они смеют так обращаться с нами!»
И вот, пожалуйста, теперь у меня была совсем не та Ирена, что до увольнения. Я пытался успокоить ее. Мой отец рассказывал мне, какая безработица была в двадцать восьмом — тридцатом годах: десять человек, а то и больше на одно освободившееся место.
«Ничего похожего сейчас и в помине нет», — сказал я и добавил еще что-то про демократию, ну, как это обычно говорится; но мне, пожалуй, не стоило ничего говорить — Ирена пришла просто в бешенство.
И вот в один прекрасный день она приняла участие в демонстрации протеста горняков. Ну скажите, к чему это? Если дело дошло до перехода с угля на жидкое горючее, то никакими демонстрациями ничего не добьешься. Тогда выходит, что ты выступаешь против прогресса в цивилизации. Так считает мой друг Хейнцельман.
Ирена, казалось, не очень-то высоко ценила прогресс в цивилизации. Она попала в дурное общество и приняла участие в пасхальном марше сторонников мира, знаете: «We shall overcome»[4] и так далее.
На пасху мы собирались к родителям Ирены под Мюнхен. Но она испортила мне все праздники. Я поехал один. Мать Ирены приняла мою сторону и написала ей соответствующее письмо. Тесть отмолчался.
Ирена прочла письмо матери, изорвала его в клочки и больше к своим родителям не ездила.
Уверен, что она и по сей день не была там. «Я не позволю так со мной обращаться!» — не меньше трех раз в неделю повторяла она. Бог свидетель, я с ней так не обращался. Нет, не отрицаю, когда она поступила кельнершей в ресторан, я стал ревновать. Зачем ей это? Она же была конторщицей. А работу кельнерши любая работница-эмигрантка выполнит не хуже. Ирена твердила, что канцелярской работой она сыта по горло, ей хочется быть среди людей. Ну а я, я что же, не человек? Со своими обязанностями кельнерши она справлялась хорошо, иначе бы ее тут же рассчитали. Но именно это и возбуждало мои подозрения.
Дома у нас начались сцены, каких раньше никогда не бывало. Согласен, с моей стороны было некрасиво тайком пробираться в ресторан, где служила Ирена, и шпионить за ней. Но скажите, как бы вы поступили на моем месте!
Мой собеседник был одет со вкусом и вполне по моде. Костюм из английского материала в неяркую клетку, тоненькая часовая цепочка утопала в жилетном кармане, словно в глубине колодца. У него были ухоженные ногти, он курил хорошую английскую трубку, набивая ее табаком марки «Дублин», и пользовался новомодной зажигалкой, которую заряжают один раз в два года. Ну, а что у его рубашки был чуточку несвежий воротничок — в этом была виновата только его жена, которая оставила его. Страшно подумать, какие бывают женщины!
