Владимир Бацалёв - Первые гадости
— Аркадий, — спросила Победа, — что я делаю?
— Не знаю, — ответил юноша, — и вообще, в школу под руку не ходят.
— Но я же иду не в школу, а с тобой, — сказала Победа
— А я куда иду? — спросил Аркадий.
На уроке юноша полез в карман и нашел паспорт Победы, оценил ее поступок и стал мягче душой. Так что в кино они пошли уже в обнимку. Он хотел вернуть документ, но Победа не взяла:
— Пусть это будет мой залог.
— Залог чего? — спросил Аркадий.
— Что же ты такой бестолковый, хоть и отличник? — сказала Победа. — Ну, пусть это будет подарок тебе.
— Подарок мне? — спросил Аркадий.
— Господи! Ну, пусть он лежит в твоем кармане, как бесполезная вещь.
— Мне он действительно без пользы.
В кино они обнимались бесстыдно и целовались предосудительно, потеряв срам в темноте и не слыша дяденьку позади, который стонал бесстыдно и предосудительно, глядя не на экран, а на любовные игры силуэтов.
После кино они встретили Трофима, Леню, Десятое яйцо и Сени, которые были веселы после пива.
— Пойдем на дискотеку, футболист бразильский! — предложил Трофим Аркадию.
А Победа, обнюхав брата, спросила:
— Если у тебя пустая голова, то почему же ты такой набитый дурак?
— Он влюбился в Сени и совсем потерял голову, — сказал Леня. — Правда, Десятое яйцо?
— Правда, — подтвердил Никита.
И пока Трофим корчил самому себе сострадательные физиономии, Десятое яйцо и Леня исчезли в прохожей толпе по заранней договоренности…
Разумеется, Десятое яйцо стал признанным хулиганом не с бухты-барахты, а подготовил себя по всем известным правилам. В семье Никиты никогда не было и в помине материально-духовного благополучия, от чего мальчик страдал и копил злость, а когда на душе случалось совсем мерзко, то выходил на улицу и думал: «Раз мне невмоготу, так пусть всем собакам и кошкам, воронам и дошколятам тоже будет хуже некуда». Враг всего живого и довольного, он носил вместо сменной обуви мешок снежков, сеял ими зло повсюду и усиленно развивал в себе задатки бездельника и тупицы. Серость Никиты была так велика, что на вопрос: «Для чего существует изолента?» — он отвечал, что для обмотки клюшек и велосипедных рулей. Тупостью Чертиков просто ошарашивал, он путался, почему 50+50 будет сто, а 50′+ 50′ — это уже час сорок. «Откуда взялись эти сорок минут?» — спрашивал он у всех подряд… Но и показать себя с хорошей стороны Десятому яйцу все время мешали обстоятельства действительности. Например, он очень любил по весне выставить в распахнутое окно динамик и крутить музыку на весь двор, радуя людей песней. У одной такой песни был припев: «Дельфины! Дельфины! Дельфины!» — но из-за негодной акустики проигрывателя «Концертный», который был подобран на помойке, народ внизу слышал: «Кретины! Кретины! Кретины!» — и думал, что Никита нарочно оскорбляет общество, потому что хулиган и шпана, что колонии ему так и так не миновать, и поэтому даже связываться с ним напрасный труд. «Не жилец он тут, — говорили все в один голос, — а жилец за сто первым километром. Вот и яйца ворует, лишь бы нам плохо сделать. Самим жрать нечего, и еще этого уголовника кормим!..».
Но когда производственный вор по кличке Десятое яйцо подвел трясущегося Леню к родной шпане и услышал, что предлагает Леня, то даже его зачерствелое злодейское сердце на миг дрогнуло и остановилось. А предлагал хитроумный Леня то, от чего Аркадия давно уже застраховал начальник паспортного стола.
— Вот вам документ без хозяина, — сказала Лениным голосом отвергнутая любовь. — По этому паспорту вы можете сдавать краденые вещи в «комиссионку», брать аппаратуру напрокат и не возвращать, попадать в вытрезвитель и многое-многое другое. А шишки посыпятся не на вас.
Был в компании шпаны один подросток из высокообразованной семьи, опустившийся до подворотни и променявший интеллигентное будущее на три блатных аккорда. Звали его Евгений Отфонарев, и в первые дни тусовки он еще не умел ругаться матом и ругался по Пушкину. «Дурачина ты, простофиля!» — «А ты просто Филя!» — с пэтэушным юморком и вспоминая любимого героя из передачи «Спокойной ночи, малыши», скалились в ответ новые товарищи по пышкам, то, в конце концов, дали ему кличку Простофил.
Вот этот Простофил взял паспорт Аркадия и ответил Лене:
— Дурачина ты, мать твою, и простофиля! Ты что предлагаешь? Хочешь, чтоб Десятое яйцо на всю жизнь дурдизелем стал?
— Я хочу, чтоб вы меня не трогали, — сознался на одну половину Леня, а на другую половину (что хочет насолить Аркадию) не сознался.
— Откупную, значит, принес? На свободу рвешься! — опустившийся отпрыск интеллигентов взял Леню за шиворот и повел на задний двор в свободное от фонарей место якобы для телесного наказания за авантюрное предложение, а на самом деле у Простофила созрел план, в который он не собирался посвящать остальную шпану…
Жить в коммунальной квартире на пятнадцать семей было то смешно, то грустно и изредка противно, зато в комнате Макара Евграфовича — всегда чудно и чудно, потому что жители квартиры были смешны, грустны и противны, а Макар Евграфович — чуден и чуден. Под кроватью у него сидел в гнезде каплун, певший по утрам «Ку-ка-ре-ку» голосом Робертино Лоретти, а на стене висели часы, которые играли менуэт когда им вздумается и врали даже два раза в сутки. Остальное пространство занимали мебель, рукописи и нехитрый скарб холостяка. Стеклянно-фаянсовая часть этого скарба насчитывала ровно столько предметов, чтобы появляться с ними на кухне раз в день и быстро-быстро, не вмешиваясь в мирное коммунальное сосуществование и даже не сопротивляясь упорным пятнам на тарелках, убегать и прятаться в комнате.
Как раз Макар Евграфович перебирал тарелки со стаканами под струей воды, когда раздалось четырнадцать звонков и к нему ввалились Аркадий, Победа, Трофим и Сени.
Глубокий старик так обрадовался молодежи, что забыл выключить кран и про соседей, не забывших ему напомнить о кране. У него давно созрела потребность в учениках: хотелось вручить свой опыт из ошибок и удач, как наследство или приданое — от чего-то отвратить, к чему-то подтолкнуть, чем-то помочь, если успеет. Ведь сам Макар Евграфович из-за своего возраста всю жизнь оказывался стар и для задуманного им, и для советуемого другими, и для насаждаемого третьими. Он умудрился даже к пенсии опоздать на десять лет, частично просидев их в коридорах собеса.
— Вот, Макар Евграфович, — сказал Аркадий. — Привел к вам двух алкоголиков на перевоспитание, — и показал на Трофима и Сени.
— Ах, будут воспитывать! — сказала Сени. — Дедушка похлопает меня по розовому задику? Но я-то шла танцевать и ни о чем таком профилактическом не договаривалась! Мне и без вас тошно после пива.
— Простите ее, она пьяна, — сказал Трофим. — Простите и меня, я тоже пьян.
— Готов простить, — сказал глубокий старик. — Наврите что-нибудь, чтобы все вам поверили, — сразу полегчает.
— Мы влюбились и напились, — сказал Трофим.
— Охотно верю: за версту видно ложь, — сказал Макар Евграфович. — А теперь — к чаю! — и показал на дверь своей комнаты, добавив: — Седьмая по левой стороне.
— Сам ты пьян, — сказала Сени Трофиму с задержкой, во время которой придумывала гадость. — Слушай, Чугун: если ты меня по-прежнему любишь, то сейчас подойдешь к сестре и скажешь на ухо, что я ее хахаля давным-давно знаю, что он бабник, каких мало, что он полгода мне прохода не давал, караулил после уроков и приставал в подъездах внаглую. О твоей же сестре пекусь!
А Аркадию Сени сказала:
— Проводи меня в туалет: я одна заблужусь. И подожди рядом: я одна боюсь. — Но только Победа скрылась за дверью, как голос Сени стал вкрадчивый и нежный: — Что же ты не ходишь за мной больше после уроков? Или разлюбил? Или надоело? А я-то к тебе так привыкла и привязалась.
— Ну, я не виноват, — сказал Аркадий.
— А я так хочу, чтобы за мной ходили по пятам, — и тут Сени бросилась на шею Аркадия, и тут из комнаты выскочила Победа, и тут Макар Евграфович уронил чайник, чтобы предупредить Аркадия о выскочившей Победе, а Сени поцеловала Аркадия, как любовница, а Победа съездила ей по физиономии, как «вешалке», а Аркадий схватил Победу за руку, как преступницу, но та вырвалась и убежала в чем по квартире ходила — в платье и в тапочках.
Аркадий выскочил за ней на улицу и тоже получил пощечину, после чего успокоился, остановился и остыл на морозе. К нему подошел Никита и сказал:
— Я бы тебе про тебя такого мог порассказать — уши завянут… но нет… не выдам товарищей.
— Да пошел ты! — сказал Аркадий, а сам пошел домой и сел за уроки…
Так развалилась любовь Аркадия и Победы по-глупому и по-детски.
Вернее, первая стадия любви — людус — развалилась, а следующая — эрос — выглядела уже более солидно и продолжительно. Жертвам романа сразу бы отгородиться от всех, от дурных людей и даже от хороших, от которых тоже добра не жди по большому счету, но нет, так не интересно, им толпу подавай, пусть любуются на них и завидуют по-черному! Неизвестен им был другой путь. Как отгородишься, если по телевизору, по радио, на улице, в метро, за стенкой, у себя в голове поют все подряд: «Только с тобою в узком кругу быть я счастливым (ой) вряд ли смогу»? Автору песни, безусловно, — вряд ли, даже наверняка, а вот остальным попробовать стоило, хоть автор и вдолбил кувалдой в их головы свое кредо. Но в те времена общество, выставленное привилегированной частью народа, привилегированными должностями и дефицитом, уже настолько погрязло во взаимном вранье, что публично признавало любовь без желания половой близости. С высоких трибун, вечно занятых добровольцами, обществу потакали и вторили. «Дорогой и любимый…» — неслось из динамиков на шестую часть суши. «Только с тобою…» — пели хором на шестой части суши, не всегда, впрочем, имея в виду «лично» «дорогого и любимого», пятижды героя и ни разу жертвы, — а по ситуации. Например, менее «дорогого и любимого», вроде Чугунова-старшего, но только в том районе (области, крае, республике), где он правил по-царски. Остальных же жупелов-заместителей любили вдогонку, походя и на юбилеях, но все под тем же знаменем «Шире круг». Так что, как ни крути, не могли Аркадий и Победа любить друг друга и вместе ненавидеть общественную работу и другие почетные обязанности и долги советского гражданина. Они с рождения были обречены объясняться в любви телевизору, когда транслировался съезд партии, Конституции 1977 года, учебнику «Обществоведение» и прочим чудачествам коммунистов на букву М. И так много возвышенной любви требовали от своих жертв большевики, так хотелось им быть взлелеянными и обласканными народом, что на взаимную любовь у их жертв и подопытных кроликов ничего не оставалось. Тогда любой ерунды, мелочи, чуши собачьей, кошачьей, свинячьей хватало, чтобы подраться, расстаться, спиться, подать на развод, отвести детей в приют и, разуверившись во всем и в себе, отчаявшись и опустив руки, сесть и плевать с утра до вечера в голубой экран, встать и подтереть задницу портретом из «Правды».
