Ильдар Абузяров - Агробление по-олбански

Площадь Скандерберга, национального героя, освободителя от османского ига, всегда была любимым местом горских стариков. Вот и сейчас почтенные старцы собрались на ней, чтоб полакомиться зуппой и полакомить друг друга политикой.

Петр подошел поближе.

– Во всем этот мушкетер Рамиз виноват. Предал партию, а еще Алией назвался…

– Рамиз Алия здесь ни при чем. Авторитарный режим изнутри никак не разрушить. Здесь без внешнего влияния не обошлось.

– А Сали Бериша тоже бандит. Говорят, он за операцию на сердце по тысяче долларов берет. А сколько он взял за демократические реформы?

– Не надо было им тогда амнистию объявлять. Вот теперь они их банки-то и грабят.

– Во всем виновата Большая Женщина, – попытался вставить Петр, но его слова потонули в нарастающем скандировании.

– Парти! Энвер! Еми гати курдахер! Парти, Энвер, Еми гати курдахер! – Старики подтягивались к памятнику Скандерберга, выражая этому албанцу с именем Оксанынга свое почтение.

«Стамбульские сладости» – единственные в своем роде. Но и они уставлены красными столиками фирмы «Кока-кола». В углу старый черный турок одиноко смотрел телевизор.

Подсчитывались жертвы, и он смотрел не отрываясь. Смотрел на последствия бури.

Петр ел пахлаву и временами бросал косые взгляды на турка.

Так они и сидели.

Потом Петр встал и прошелся вдоль витрин, разглядывая пахлаву и прочие сочные пирожные.

– Ешьте, ешьте эти сладкие дары, пока они не высохли как море, – пробурчал старик.

– Разве море может высохнуть?

– Да, море высыхает, как и все в этом мире, ничего не развивается, все засыхает, поверьте старику, – и вновь уставился в телевизор, точнее, он даже не отрывался от него.

Меня сейчас стошнит, подумал Петр и посмотрел на черного турка. Я столько съел!

Тот по-прежнему смотрел телевизор. Затем вдруг повернулся к Петру и произнес:

– Я знаю. Это все Большая Женщина.

– Зачем ты сказал о том, что все высыхает. У меня внутри все, наоборот, разрастается, бурлит.

– Это хороший знак. Значит, есть еще в этом мире сила, способная победить засуху. Посмотрите на мои морщины, уважаемый. Они знак того, что все ссыхается. Но еще страшнее, если ссыхается кожа женщины. Начинает трескаться. Тут женщине необходимо рожать. Пока момент не упущен. Иначе будет хуже бури. Потому что женщина – сама природа.

– Откуда ты знаешь о Большой Женщине?

– О ней многие знают.

– Кто – многие?

– Мой дед знал, дед моего деда знал, мой двоюродный дядя по матери.

– И кто он, твой дядя по матери? – Петр изо всех сил держался за живот.

– Уважаемый человек, чиновник.

– Понятно, а дядя дяди кто, только скорее.

– А дядя дяди – он был деде.

– Кто-кто?

– Основатель фирмы. «Стамбульских сладостей». Его звали Мехмед Тюхтинг.

– Понятно… – Петр, не договорив, бросился к туалету.

Глава 5

Эйфелева башня плашмя

Когда я смотрю новости – разные страны, события, катаклизмы, например землетрясение в Турции или Индии, – мне всегда хочется покинуть свой дом, как пострадавшему беженцу. Поменять квартиру на другое место, начать новую жизнь. И поэтому я всегда с надеждой, с мольбой в глазах смотрю на возвещающих прогноз погоды девушек. Они такие красивые, сексуальные. Они могли бы встряхнуть мою жизнь одним махом руки, указывающим движения тайфуна.

В Берлине из-за снегопада образовались гигантские пробки. Европа без армии снегоуборочных машин оказалась не готова к нашествию снежинок-балеринок.

Летняя метель тут же таяла, затапливая города. Всеобщее потепление грозило всемирным потоплением. Десятисантиметровые осадки превращались в море страданий, слез и пота. Негативная информация с бушующих, пылающих и разливающихся как океан экранов стремится раздавить, разорвать на куски, лишить всякой надежды маленького человека. Катаклизм на катаклизме сидит и клизмой наполняет.

Мир уже никогда не будет прежним! Небо уже третий день палит из двадцати миллиметровых заоблачно-подводных пушек системы «град». Снегопад сорвал движение поездов под Ла-Маншем. Грубый циклон вывел из себя каналы Антверпена и Брюгге. Вулкан с издевательским именем Эйяфьятлайокудль накрыл дымом и смогом Туманный Альбион.

Конец света уже близок. Европа томится-коптится в аэропортах, а «Остров горных ледников» продолжает глумиться, жечь тоннами и пачками письма, взывающие к состраданию, помощи и любви, сыпать в ответ серой неблагодарностью пепла.

Я вглядываюсь в разрушенные стихией европейские улочки Льежа и Гента, мечтаю поселиться в этих брошенных домах. Наверное, я мародер.

Что касается моего жилища, то я не представляю, кто бы согласился пожить здесь, на защищенной от наводнений и землетрясений унылой средней равнине. Которую возвышенно называют возвышенностью. Хоть бы уже какая-нибудь встряска. И соловьиные трели лягушек на болоте.

Переключил канал на каналы в Амстердаме. Снова метель, пробки. Жижа, гашиш и белоснежные самокрутки. И это летом. По «Спорту» сказали, что в Барселоне получили переохлаждение три мальчика, подающие мяч футболистам. С удовольствием бы получил переохлаждение на краю идеального зеленого газона «Ноу камп», подавая мяч Месси. Или мессии на фоне собора Святого семейства.

Захолустный квартал «Карповка». Мое воображение может представить только одного человека, пожелавшего здесь поселиться, – истосковавшегося по дому после двадцатилетней отсидки блудного сына. Будто они раньше, еще до зоны, жили здесь – его семья.

Заносы моих фантазий прервал дверной звонок. Кого это еще приперло в такую жару? На пороге стоял изящно одетый мужчина тридцати пяти лет.

– Я Жан, – сказал он на ломаном русском.

– Ленар, – представился я.

Мы пожали друг другу руки.

– Я из Франции, из Парижа, хочу пожить с тобой.

Я промолчал.

– Мне сказали, в этом доме ты – единственный, одиноко живущий молодой человек.

– А что это за особенный дом? Дом на болотной набережной?

– Он похож на положенную плашмя Эйфелеву башню.

Под моими окнами проходило железнодорожное полотно. Овощехранилище – овощную базу иссекали и испещряли ржавые рельсы.

– Я мог бы сдать вам эту квартиру за тысячу евро в месяц, а сам пожить у друзей.

– Не надо. Одному мне будет скучно и грустно. Я не буйный и согласен на комнату. К тому же могу платить только по триста евро в месяц. И сто за уроки русского мата!

Больше я ни о чем не спрашивал. Дал ему возможность устроиться в одиночестве. До ночи сидел у подъезда на лавочке, расстегнув пуговицу у пупка.

Я подумал, что если бы рванул пуговицу посильнее, ее некому было бы пришить. Да и зачем? Так и ходил бы с оторванной пуговицей. Моя жизнь после ухода жены, в сущности, стала похожа на ветхие шнурки. На истертый по краям шарф, неуклюже повязанный вокруг шеи. Катышки на кадыке. По крайней мере, всегда есть чем смахнуть скупую слезу или слюну.

А француз – он щеголь. В хорошем смысле слова. По манерам. Будет, наверное, учить меня общаться с женщинами, только я уже профнепригоден.

Почему от меня ушла жена? Может быть, я мало зарабатывал? Всегда кажется, что мало, когда не уверен в завтрашнем дне. Не можешь во время завтрака выпить молоко до дна. Оставляешь тапочки на ходу, разбрасываешь вещи, в стакане косточки от вишен, на диване немытые ложечки с тонкими ручками, в кармане штанов в любой момент может потечь ручка. Синие чернила на пальцах и гульфике, как у мальчишки, чесночница с заржавевшей рукояткой.

И вот теперь я буду жить с чужим человеком. К тому же с мужчиной. Хотелось кричать. Плакать, вспоминая чесночницу.

Крикнул так, что чуть не задохнулся. Рванул пуговицу напротив сердца. Вот так, должно быть, получают инфаркт. Что бы со мной было, если б не валерьянка звезд? Не мокрый пьяный холодный нос кота-луны?

Секс тоже может убивать. Брак только бракует, а секс убивает, думал он, гуляя вечером по парку. Навстречу прошла девушка с широкой двухместной коляской, в которой сучили ножками близнецы. Девушка, совсем юная блондинка, подняла высоко руки, поправляя прическу, отчего казалась еще стройнее и изящнее. В пухлых губах заколка-бабочка. Цветок и насекомое. От их соития губы налились пунцовой кровью. Неужели эта юная красавица родила сразу двоих? Невольно он перевел взгляд на ее бедра, легко подталкивающие коляску, пока руки заняты. Секс и смерть – в сущности, близнецы. Есть смерть по-черному – это когда тебя душат подушкой, как будто она сидит сверху. А есть смерть по-белому – это когда она обхватывает тебя ногами снизу и затягивает. Как петля на шее. Миссионерская классика. Но в обоих случаях нет никакого выхода – одно удушье.

Когда я вернулся, было уже три часа утра. Француз конечно же спал. В ванной комнате вокруг моей зубной щетки и бритвенного прибора куча мужского парфюма и кремов. Настоящий мини-бар из пузырьков одеколона и духов. Главное, вспомнил я железное правило, не заедать духи сахаром. Что бросалось в глаза, так это огромный огурец среди мензурок и тюбиков.