Джон Брэйн - Жизнь наверху

Он внезапно вскочил с кресла и принялся шагать из угла в угол.

— Ты неправильно это себе представляешь, Джо. Ты вовсе не обязан этого делать. Это касается только тебя и меня — чисто личное дело.

— Я понимаю, — сказал я. — Но мне и так не очень-то много времени удается проводить дома.

— Так же, как и мне, так же, как и мне. Я ведь не предлагаю тебе, мальчик, что-то такое, за что не стал бы браться сам.

— Я в этом уверен, — механически ответил я, хотя в сущности сравнение это было просто нелепо: у него не было молодой жены, двух маленьких детей и стремления сделать и то и это, пока еще не поздно. А самое главное — ему-то нравилось быть муниципальным советником.

— Ну, так что же ты скажешь? — Он подтолкнул ко мне коробку с сигарами.

Я поколебался, потом взял одну.

— Я заезжал вчера вечером в клуб, — сказал он. — Они там все очень этого хотят. Нам в жилы нужно влить молодую кровь, это факт. В прошлом году мы все понесли тяжелую утрату. Такие люди, как Гарри Рансет, на дороге не валяются.

Я довольно холодно поглядел на него. Слова эти означали только, что найти замену такой услужливой марионетке, как Гарри Рансет, не так-то легко.

— Они все считают, что ты самый подходящий кандидат на его место. Я был даже несколько удивлен… — Он поднял руку, не давая мне заговорить. — Будь добр, выслушай меня до конца и не ерзай так, словно у тебя геморрой. Я был удивлен, потому что это довольно редкий случай, чтобы все были так единодушны. Джордж Эйсгилл…

Я насторожился.

— Джордж Эйсгилл?

— Он особенно горячо меня поддержал. Вот и все, что я хотел сказать. Надеюсь, ты не собираешься ворошить то, что давно умерло и похоронено?

— Умерло и похоронено, — повторил я. — Вы правы. Умерло и похоронено.

Дело было не только в том, что мой тесть нуждался в услугах новой послушной марионетки, — он еще хотел упорядочить прошлое. Для этого представлялся удобный случай: вместо треугольника — любовник, обманутый муж и мертвая любовница — будут просто два почтенных горожанина: муниципальный советник Лэмптон и муниципальный советник Эйсгилл. Оба — члены одной солидной партии, той партии, к которой мы все имеем честь принадлежать. Советник Лэмптон и советник Эйсгилл — большие приятели. Советник Эйсгилл — вдовец… Все складывалось как нельзя лучше.

— Тебе придется почаще посещать клуб, — сказал Браун.

— Да, — сказал я, — придется. — Сопротивляться было бесполезно и стараться избегать Джорджа Эйсгилла — тоже. Все умерло и похоронено: от прежнего не осталось ничего, и вспоминать то, что произошло десять лет назад, было сейчас так же странно, как смотреть старый, давно забытый фильм. Советник Лэмптон будет пить виски с советником Эйсгиллом в Клубе консерваторов. Советник Лэмптон и советник Эйсгилл будут бок о бок заседать в муниципальном совете. Кто же, увидев их рядом, поверит старой басне?

— Так ты разрешаешь выставить твою кандидатуру? — спросил Браун.

Я кивнул:

— Это будет занятно.

Он хлопнул меня по плечу.

— Я знал, что ты согласишься, Джо. И, поверь мне, не пожалеешь. Я знаю, что многие не относятся к этому делу серьезно, и тем не менее муниципальные органы — это становой хребет английского самоуправления. Черт побери, да что бы они делали без нас? — Он зловеще осклабился. — И притом ты как раз то, что нам надо, у тебя дело закипит. Из нас мало кто служил в свое время в ратуше. Это заставит их всех там подтянуться, черт побери!

Я тоже осклабился в ответ.

— Раскаявшийся браконьер — лучший лесничий.

Он отомкнул дверцу бара.

— Давай-ка выпьем по этому случаю. Один разок — не будем возводить это в правило, — один разок можно себе позволить. — Он налил два больших бокала виски.

— Меня еще могут не провести, — сказал я.

— Не беспокойся. Мы все-таки выпьем. — Он почти с нежностью поглядел на меня. — Выпьем за то, что хоть раз в жизни ты поступил так, как мне хотелось.

Я приподнял бокал. Внезапно мне почему-то стало жаль его. Давно, очень давно я не видел, чтобы он чему-нибудь так радовался, если, конечно, это не имело непосредственного отношения к его внуку. Интересно, в чем тут собака зарыта? — подумал я. Не может же он в самом деле быть так заинтересован в моем избрании, не может же он относиться к этому серьезно. Но в эту минуту он улыбнулся, и я понял, что тем не менее это так. Всего два раза в жизни видел я такую улыбку на его лице: первый раз — когда родился Гарри, и второй раз — когда после рождения Барбары я сообщил ему, что опасность для жизни Сьюзен миновала.

Эта улыбка поразительно молодила его красное, широкоскулое лицо. Резкие морщины смягчались, грубость и деспотизм не бросались так в глаза. На какую-то секунду я ощутил даже что-то вроде симпатии к нему, и мне показалось, что и я, может быть, сумею убедить себя, будто в этом фарсе, именуемом местным самоуправлением, и в самом деле есть что-то увлекательное.

Однако вечером, когда я возвращался домой в машине и виски, выпитое в четыре часа дня, давало себя знать уже только слабой, хотя и неотвязной, головной болью, я начал жалеть, что уступил Брауну. К тому же предстояла еще эта поездка в Лондон, и Сьюзен, конечно, будет недовольна. Обычно я всегда любил возвращаться домой в машине. Район Леддерсфорда, где находился завод Брауна, был столь неприкрыто грязен и столь отталкивающе непригляден и представлял такой разительный контраст с Уорли, что я каждый день вновь испытывал удовольствие, приближаясь к нашему городу. Это ощущение никогда не оставляло меня и никогда не менялось. Сначала, покидая территорию завода, выезжая на Роудонское шоссе и сворачивая затем на Бирмингемское, я испытывал просто некоторое облегчение, но это ощущение, вероятно, разделялось всеми, кто двигался вместе со мной в этой толпе, а раз оно разделялось всеми, значит, теряло свою цену. А вот когда я сворачивал с Бирмингемского шоссе на Леддерсфордское кольцевое, которое двумя параллельными лентами тянулось вдоль бывших открытых выработок, превратившихся ныне в возделанные участки, у меня действительно появлялось приподнятое настроение. В этот вечер голые поля под моросящим дождем выглядели особенно уныло, их однообразная, плоская равнинность казалась особенно нестерпимой для глаз. В другое время я бы и от этого получил своеобразное удовольствие — вроде того, какое испытываешь, когда пересохнет глотка и ты знаешь, что тебя ждет хороший освежающий напиток. Ведь скоро мне предстояло свернуть на Лидское шоссе, затем еще раз направо — на Уорлийское, а там я попадал прямо в Хокомб. А в Хокомбе я уже дома. Мне совершенно не требовалось увидеть табличку с надписью «Уорли», чтобы почувствовать это: в Хокомбе самый воздух был другим.

Настоящую, полную радость я всегда начинал ощущать здесь, в Хокомбе, но в этот вечер Хокомб показался мне лишь еще одним пригородным поселком, как всякий другой, не больше. И воздух был такой, как везде. Хокомб лежал в низине, на Уорлийском шоссе, за ним оно поднималось в гору примерно на тысячу футов. Я почувствовал вдруг, что мне просто не хочется возвращаться домой. И дело было не только в том, что Сьюзен, несомненно, рассердится, узнав, что я еду в Лондон и что я выставил свою кандидатуру в муниципалитет, — нет, все обстояло гораздо сложнее. Десять лет подряд возвращение домой на машине было для меня бегством из неволи. Каждый дюйм, приближавший меня к Уорли, увеличивал расстояние между мною, с одной стороны, и моим тестем и миром моего тестя — с другой. Конечно, мне и теперь приходилось часто встречаться с ним, но это были встречи с частным лицом, с дедом моих детей.

В таком качестве он был для меня еще приемлем, и я даже подмечал в нем подчас что-то человеческое. Но теперь мне предстояло встречаться с ним как с коллегой по муниципалитету. А по существу это значило, что и вне стен завода он останется моим боссом. Тогда мне уже не будет избавления. Тогда я уже не смогу обманывать себя, притворяясь свободной, независимой личностью. И ничего тут не поделаешь, раз Комиссия по отбору уже приняла решение. Однажды Гарри Рансет, будучи сильно под хмельком, сказал, что в Парковом избирательном округе консерваторы так прочно окопались, что могут, если им вздумается, провести в муниципалитет хоть подзаборного кота. У меня есть сиамский кот, сказал Гарри, и если партия консерваторов выставит его кандидатуру, весь Парковый избирательный округ как один человек проголосует за кота…

Сейчас мне припомнились эти слова. Я узнал о них из вторых, так сказать, уст — от Евы Стор, которая по-прежнему была в центре всех уорлийских сплетен. Это довольно скандальное заявление в смягченном виде и без упоминания имен просочилось даже в местные газеты. Браун тут же, разумеется, заткнул им глотку. Редактору газеты, по всей вероятности, деликатно напомнили о политических симпатиях главных акционеров газеты. В свое время меня просто слегка позабавил этот взрыв свободомыслия Гарри Рансета. Теперь же, проезжая под дождем по главной улице Хокомба, я внезапно понял, какого именно кота он имел в виду. Это не был кот — самец и задира. Это было толстое кастрированное домашнее животное, всегда послушно выполняющее волю своего тестя.