Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
— Ну, вот и отвар.
Это я хотел пошутить; я хотел улыбнуться, но улыбка вышла кривая.
— Есть чем заполнить наше одиночество, — сказал я. — Но в следующий раз, когда тебе станет одиноко, не говори об этом.
Я злился на Сюзанну. Я мирился с собственной слабостью, она была моим надежным убежищем, крепостью, в которой я жил без свидетелей. Но слабость Сюзанны напоминала мне о ней. Мы становились столь похожи, что я не смог бы сказать, кто, я или моя подружка, больше походил на другого, кто из нас кому подражал. Но я уже подражал не Сюзанне, а самому себе.
Моя злоба развеялась в эйфории, последовавшей за уколом. Я лег рядом с Сюзанной, снова почувствовал ее тепло. У нас обоих на бедре была маленькая красная точка, ранка от укола, словно знак нашего союза, брачного ритуала. Сюзанна почесала бедро.
— Свербит.
Она сказала это смешно, тоненьким голоском, словно пискнула мышь. Свет лампы стал ярче. В ночнике отпала необходимость. Больше не было больного на своем одре. Сюзанна выпростала руку, круглое плечо, грудь с очень темным кончиком. Она обволокла меня своим теплом, своим запахом.
— Теперь, когда Жан уехал, я больше не уйду от тебя. Я больше не хочу возвращаться в загородный дом. Мне там страшно. Я там одна. Ты хочешь, чтобы я осталась?
— Хочу. А Генриетта? Что она подумает?
— Она ни о чем не догадается. Мы будем осторожны.
Я принялся мечтать. Дружба, любовь — все с доставкой на дом. Я чувствовал себя богатым, как те богачи, которые устраивают спектакли в своих салонах. Здесь будет сцена, там занавес; здесь дружба, там — любовь.
После ужина Генриетта скатывала салфетку и вдевала ее в деревянное кольцо. Как у хороших моряков, у нее на борту был полный порядок. Все, что торчало, она превращала в косу или жгут. Свои черные волосы она свернула жгутом на затылке. Она носила желтый пуловер, плотно облегавший ее шею и плечи.
— Хотите еще вина?
— Нет, спасибо.
Она взяла пробку со скатерти и воткнула ее обратно в бутылку.
У меня пылали уши. Голова горела, как после зимней прогулки. Я сел возле печки; Генриетта подошла ко мне с толстой книгой в руках.
— У меня экзамен в начале февраля. Как вы думаете, я успею подготовиться?
— Конечно, но вам нужно продолжать работать каждый день.
— А когда я сдам экзамен, что я буду делать?
— Вы пойдете в армию, будете санинструктором, постараетесь выйти замуж за военврача.
Генриетта ответила, что у нее нет желания выходить замуж.
— Желание вовсе не обязательно. Для молодой девушки вроде вас это единственный выход.
Когда я был с Генриеттой, я становился серьезным и солидным. Ей было всего двадцать два года, шестью годами меньше, чем мне. Но она выглядела моложе своих лет, из-за чего я казался старше своего возраста.
Она раскрыла книгу, потом закрыла:
— Вы не могли бы поспрашивать меня?
— О чем?
— О крови.
— Из чего состоит кровь?
— Из жидкости, которая называется плазмой, и клеток, которые называются шариками.
Я задал ей ряд вопросов, потом она стала расспрашивать меня в свою очередь. У меня на все был готов ответ, я восхищался собственными познаниями.
— Мне все это очень интересно, — сказала она.
— А мне нет. Кровь меня не интересует. Мне интересен ваш интерес.
Она плотно сжала колени и одернула подол платья, и этот жест вызвал у меня улыбку. Она встала, но встала слишком рано, еще не зная, что она будет делать. Она пошатнулась и, ища точку опоры, положила руку мне на голову. Я взял ее руку, очень осторожно, словно снимая с головы птичку или знакомую кошку. Чтобы не улетела или не оцарапала.
— Жан Каррион уехал, — сказал я. — Его жена, вы ее знаете, осталась одна; она переедет жить к нам. Как вы на это смотрите?
— Это хорошо. Сюзанна будет мне подругой.
Я взял Генриетту за руку, слегка пожал возле локтя.
— Пора спать, — сказала она.
— Да, пора. Я буду спать здесь, в моей комнате слишком холодно.
На самом деле я боялся, что в моей комнате меня встретит остывший аромат Сюзанны. Недавно меня напутал страх Сюзанны. Наступит день, когда страх уже не оставит меня; как Сюзанна, я с тоской буду ждать укола, избавления. Если бы я сейчас вернулся в свою комнату, я напутал бы себя, я бы заглянул под кровать, за обои.
— Вы будете спать на этом стуле? — спросила Генриетта.
— Почему бы и нет? Когда захочу спать — усну.
Я надеялся, что Генриетта станет возражать. Но нет, она ничего не сказала. Она оставит меня спать на стуле. Мне вспомнился один белый конь, которого я видел на лугу — он спал, стоя на четырех ногах, как каменная лошадь, закрыв глаза с длинными белыми ресницами. Это воспоминание взволновало меня, потому что восходило к одной очень давней ночи, когда я уложил на траву служанку моих дедушки с бабушкой, живших в деревне.
Когда я очнулся от воспоминаний, Генриетты уже не было. Она высвободила свою руку и ушла. Я позабыл ее удержать, выпустил из руки синицу ради журавля.
Жесткая спинка стула толкала меня вперед; я мог держаться на нем, только обхватив голову руками. Действительно, мне было слишком плохо на этом стуле, я не мог даже страдать в свое удовольствие. Я вернулся к себе в комнату.
* * *Накануне Рождества я отправился за Сюзанной, чтобы перевезти ее в интернат.
Я толкнул решетку. Туземные дети играли в некоем подобии сельского дворика, засаженного, как огород, капустой на высоких стеблях. Сюзанна жила в одноэтажном домике в глубине двора. Она была в трусах и рубашке и гладила себе платье электрическим утюгом.
— Видишь — у меня гость.
У железной печки грелся арабчонок в крошечном бурнусике; он был не выше печки. Сюзанна дала ему кусок сахару, который она взяла из коробки на камине:
— Иди поиграй в сад.
Она надела халат. Я поцеловал ее.
— Мы сейчас уходим. Соседи видели, как ты вошел.
— Пошли! Чемодан собрала?
— Да, все готово.
Она побросала в чемодан какие-то коробочки с кремом, колоду карт, трусики и лифчик из черных кружев.
— Тебе надо сегодня вечером надеть красивое платье.
— Зачем?
— А затем, что отныне ты больше не будешь приходить ко мне через балкон, ты больше не рискуешь разорвать одежду; а еще потому, что сегодня праздник — Рождество.
Она надела очень веселенькое черное платье с красным поясом. Я поцеловал ее в волосы и в шею; захотел снять с нее платье.
— Тебе не нравится?
— Напротив, именно потому, что оно мне нравится.
В глубине комнаты, в которую я вошел, была дверь в маленькую комнату, целиком заполненную диваном. Было ясно, что это спальня: там можно было только лежать. Войдешь, натыкаешься на диван и валишься; это была валильня. Я увлек Сюзанну в свое падение.
— Хороший у тебя домик. Лучше, чем твоя городская квартира. Там была одна ванна, а здесь — одна постель.
— Да, но мне жаль ванны. В воде мне лучше всего о тебе думалось.
— Почему же?
— Потому что я была совсем голая, а когда я видела себя голой, я думала о тебе. Я ласкала себя, тайно себя изучала, старалась вообразить себе твое наслаждение.
— Странно. Я, когда купаюсь, ни о чем не думаю. Просто моюсь.
— А я думала у себя в ванне. О тебе и о смерти, чтобы развлечься. Например, я часто думала о римлянах, которые вскрывали себе вены в ванне.
— Какая гадость.
— Мне тоже было противно, но о какой еще смерти я могла думать? О том, как я выброшусь из окна? Там были только маленькие окошечки под самым потолком.
— Здесь ты тоже не можешь выброситься из окна, — сказал я. — Ты на первом этаже.
— Здесь я думаю о газе, об угаре от печки. С ванной, конечно, не сравнить, но вообще-то если думать только о смерти, то ничто не сравнится с окнами.
— Это точно, — согласился я. — Мысленно выброситься из окна — это освобождает. Это вопль лыжника, срывающегося с трамплина.
Я не надеялся, что Сюзанна будет счастливее в светлой и просторной квартире, где хватит места мысли о смерти. Однако я сказал ей:
— Теперь ты будешь счастлива.
— О да! Конечно!
Мы лежали на диване; мы могли говорить о счастье; о нем всегда лучше говорится лежа, чем стоя.
Сюзанна спрыгнула на пол, открыла шкаф, вытащила из-под стопки простыней сверток, обернутый в полотенце:
— Посмотри, как я хорошо работаю.
Она разложила на постели детские одежки. Этот воображаемый ребенок будет весь в голубом; у него будут голубые ленты на носочках и распашонках.
— Видишь, моему ребеночку не будет холодно.
Для Сюзанны мысль о холоде призывала мысль о любви. Она призналась, что полюбила меня, потому что однажды вечером я облек свое большое тело в свитер, показав таким образом, что моя сила уязвима, что мои мускулы бессильны перед воспалением легких.