Станислав Буркин - До свидания, Сима

— Космическая штучка, — говорю я с восхищением. — Наверное, в это писают космонавты на орбите.

— Да, еще в это мочатся летчики-испытатели во время крутых виражей и пикирующего падения, — согласилась моя тетушка. — Ну, чтобы моча герою в голову не ударила.

Шар был уже невероятно огромный, в него набралось уже с ведро воды, и он лежал в ванной похожий на увеличенную через микроскоп водяную каплю.

— Алик, подержи, пожалуйста, — деловым тоном предложила Сима.

Я, все более дивясь, охотно занял ее место, а она, немного прибавив напор воды, поспешно вышла и прикрыла дверь. В следующее мгновение громадный шар взорвался с такой силой, что меня едва не выплеснуло из ванной в прихожую.

Да, в советское время все делали основательно. Ни один современный презерватив не выдержал бы такого жесткого испытания и не взорвался бы как какое-то тайное детище академика Сахарова.

Ядерное испытание закончилось новым приступом Симиного хохота, а я остался обиженной жертвой ее экспериментального вдохновения. Весь мокрый, я шмыгал носом, сиротливо сидя на краю ванны, проклинал бабушкины пакетики и слышал, как она ржет и уже катается в коридоре по полу.

И тут я понял, что этого не переживу, не выдержал, рванулся к двери, замкнулся на замок и, закрыв лицо руками, разразился слезами, пожалуй, самыми горючими из всех пролитых мною. Я чувствовал, как они льются промеж моих пальцев, струйками смыкаются под подбородком и часто капают, и нос у меня был забит, и где-то под мозгом все перекатывалось и булькало.

Я рыдал долго-долго, пока ко мне не начали стучаться все взрослые в доме, всячески утешать и уговаривать выйти. Наконец мама сказала свое окончательное: «Ну и сиди себе!» И я остался шмыгать носом в жутком замкнутом одиночестве. Минут пятнадцать я просидел один и уже начал корить себя за то, что не отдался в ласковые руки соболезнующих мне родственников.

— Эй! Обиженный, — неожиданно постучалась ко мне Сима. — Ты слышишь меня, обиженный? Выходи давай! Василий Геннадьевич согласился, чтобы мы взяли машину. Можем поехать на каток или покататься по городу.

— А тебе уже можно выходить на улицу? — спросил я не своим, каким-то поскрипывающим голосом.

— Можно, — бодро сказала она. — Нам только поставили одно-единственное условие.

— Какое? — скрипнул я.

— Мы должны взять с собой Лизку.

Странные же у меня родители. Отпускать трехлетнего ребенка с психичкой, которая права-то получила всего-то как два месяца.

Я преспокойно, даже чувствуя себя посвежевшим, выбрался из своего убежища и, вытираясь полотенцем, как после душа, подошел к телефону. Набрал Старковых и все тем же хлюпающим голосом посетовал на свой насморк и начал объяснять им, чтобы одевались и ждали нас у своего подъезда. Стою, говорю, ковыряюсь в кудряшках провода и между делом рассматриваю себя в зеркале. Просто не я, а какое-то недоразумение. Глаза припухшие, ресницы слиплись и чешутся, нос блестит, вокруг губ красная кайма и вообще весь какой-то розовый, как новорожденный.

Сзади подошла Сима и, чуть наклоняя голову, стала надо мной шумно расчесывать щеткой светло-рыжие, крашеные конечно, волосы. Водит, знаете, с таким сухим электрическим потрескиванием, быстро, быстро, щетка застревает, а она ее еще сильнее вниз дергает. И как ей не больно?

— Ну что, герой, наплакался?

— Еще бы. А ты себя хорошо чувствуешь? — говорю я ей застенчиво и примирительно. — Уже выздоровела?

— Я миллион лет как выздоровела, — любуясь на себя в зеркало. — Собирайся давай. Я пойду Лизкой займусь.

— О’кей! — говорю этим своим странным голосом и взмываю в свою комнату.

Через три минуты я стоял внизу уже приготовленный.

— Сима, отвечаешь головой, — говорит мама, грозя пальцем из комнаты.

— За машину?

— За Лизку, твою мать!

— Да сучу я, сучу. Буду следить за ней пуще, чем родная мамочка.

От слишком долгого сидения в теплом затхлом доме на сыроватом зимнем воздухе, попахивающем болотом, я почувствовал слабость, холод в ногах и легкое головокружение.

Сима, бойко подпрыгивая на заднице, устроилась за широким рулем неуклюжей папиной бледно-голубоватой «Волги», такой же как из фильма «Берегись автомобиля», вдребезги захлопнула дверь — именно вдребезги, потому что я испугался, что стекло вылетело, — и повернула ключ зажигания. Автомобиль, хрипло покашливая, дважды дернулся вперед и встал как вкопанный.

— Полегче на поворотах, детка! — говорю.

Сима посмотрела на меня со жгучим остервенением. Только с третьей попытки наш голубой с хромированными выпуклыми деталями седан покатил вперед.

Мы вывернули из мерзости запустения нашего двора на снежно-глинистую дорогу, где Сима специально заглушила мотор (верно, полагая, что сэкономит так топливо), и мы, уютно покачиваясь и переваливаясь, покатили с нашей горы в оживленное городское движение. На перекрестке внизу она вновь завела мотор, и мы, не спеша, как шпионы, влились в рой из янтарных, алмазных и рубиновых огоньков.

Серафима ерзала на сиденье, резко оборачивалась, закручиваясь винтом, ругала ни в чем не повинных водителей, болтала и хлопала в профиль ресницами, на светофоре показала средний палец раздраженно сигналившему ей водителю грузовика и наконец, пристраиваясь под хрущевкой Старковых, задела сразу две машины — и ту, что сзади, и ту, что спереди. Слава богу, хозяев машин рядом не было.

— И как называется этот стиль вождения? — спросил я, когда задетая машина перед нами еще покачивалась на рессорах.

— Молчи, сопляк! Я бы посмотрела на тебя за рулем. Давай тащи сюда своих тупых приятелей.

Через минуту папин самоход набился сзади как три капли воды похожими сестрой и двумя братьями. Не потому что они были близнецами, а потому что одеты все были совершенно одинаково. Да еще они были, как всегда, какие-то болезненно бледные. Для пятерки ребят и одной недозрелой тетушки наша машина просто огромная. У нее спереди такой же обширный диван, как сзади, полукруглый спидометр, напоминающий циферблат весов, и рычаг коробки передач под рулем. Поцеловав своих соседей еще разок на прощание, наша машина выбралась из тесного двора и с редкими скрежещущими остановками на светофорах устремилась к своей ледяной цели.

— Мы взяли вас только с одним условием, — приподнимая подбородок над рулем и глядя в зеркало, надменно сообщила Старковым моя тетушка, — вы следите за Лизкой и полностью за нее отвечаете! — И нервно перешла на другую скорость, от чего бедная «Волга» затряслась и захрюкала.

Домашние Старковы смущенно переглянулись и сговорчиво покивали в знак своего смирения.

Оставив нашу слоноподобную бестию мирно пастись на стоянке рядом с куда более презентабельными автомобилями, мы шумной гурьбой устремились на людную, залитую электричеством городскую набережную.

И вот он, желанный и сверкающий, предстал перед нами — дивный и необъятный каток, любезно расчищенный бульдозерами и удобренный деньгами нефтяников, почти через всю нашу широченную реку Томь. Сбоку громоздилось и довлело над всем пульсирующее рекламное табло со сменяющимися многоточечными картинками, от чего по сизоватому льду огнистыми самоцветами струились звездные отблески. А там, далеко за рекой, простиралась тьма с невидимыми, но хорошо известными нам полями и лесом.

Из хриплых усилителей ревела какая-то слащавая мелодия. Музыка шероховато таяла, захлебывалась собственным эхом и ломалась на открытом воздухе, ее перебивал гвалт визгливых голосов, и она становилась окончательно бесформенной. Самая выгодная часть катка была выделена под хоккей и обнесена синими пластиковыми бочками. Там мне хотелось оказаться больше всего, но туда пускали ребят только из хоккейных секций.

Мы со Старковыми по очереди выскочили, точнее, выскользнули из переобувального вагончика проката и заскользили в толпе с какой-то робостью новичков, чувствуя первичное отчуждение, как бывает в спортзале или бассейне. И в этот самый смущенный момент нас легко, как калек, обогнала моя Серафима и закружилась перед нами белым лебедем, хотя на ней был серый шерстяной шарф и серая вязаная шапка, черные колготки, а белые только коньки и тесная, в талию, глянцевая курточка.

Было уже совсем темно, но ослепительные софиты на тонких штативах резко и неестественно освещали катающихся и лед, за границами которого простиралась жуткая тьма. От мощных ламп на исчерченную коньками поверхность падали на все четыре стороны крестовые тени, и пар изо рта у Симы светился, и иногда она превращалась в танцующий силуэт с радужно переливающимся пушком по контуру ее пушистого шарфа и шапочки. Лицо от катания у нее было жаркое и бархатистое, и счастливая самодовольная улыбка не сходила с него на протяжении всего этого затерявшегося во времени мгновения.

Я любил ее еще сильнее, еще крепче и как-то заново и опять чувствовал себя Квазимодо или Торквемадой, если между ними есть какая-то разница, и думал о том, что, может быть, я лучше пишу стихи, может быть, я рожден больше для какой-нибудь живописи, нежели для фигурного катания. Потому что если это не так, то дела мои очень плохи.