Грэм Свифт - Свет дня
Да брось ты. Помилосердствуй. Неужели добрый поступок не может быть просто добрым поступком? И кто знает наперед, когда оно накатит — желание совершить что-нибудь в этом роде? Ничего нельзя предвидеть. Кто-то вдруг входит в твою жизнь, и ты относишься к этому человеку по-особенному, берешь его под защиту. Ты знаешь, что готов ради него на многое, сколько бы ни было кругом других случаев, пусть даже тысячи и тысячи. Этот случай — твой.
Несчастная девушка. Помилосердствуй.
Кристина. Не имя, а хрупкое стекло.
Девушка? Но ей было почти двадцать два — женщина, пусть даже от ее жизни откололся кусок. Несчастная? Но она приземлилась на обе ноги. Раненая душа, едва оправившаяся от болезни. Поврежденный цветок. Но, пересаженная в новую почву — я пока еще не видел фотографий, — она расцвела.
10
Выезжаю на Парксайд. По другую сторону — парк Уимблдон-коммон: море сияющей желтой листвы.
Ну, а о нем что думать? О муже, о Роберте — о Бобе? Почему и сейчас мне с моим грубым, неотесанным умом частного сыщика это кажется какой-то дурацкой шуткой? Гинеколог женился. Гинеколог крутит роман. Может ли женщина полюбить гинеколога? Но полюбила ведь. Правда, он им еще не был, когда они познакомились. Просто студент, и она была студентка, и летом он предложил ей попутешествовать с ним на его темно-красном «мини-купере» по югу Франции.
«У меня французский язык, у него машина…»
Такая поездка либо оборачивается бедствием — бедствием, заключенным в темно-красный пузырь на колесах, — либо дарит успех на долгие времена. В их случае — успех.
Если есть дипломатический иммунитет, то не должен ли быть и гинекологический? Своего рода защита. И как это действует на женщин? «Я гинеколог». Отвращение или возбуждение?
А я частный сыщик.
Ясно, что у него не было иммунитета. Девушка под его крышей. Хотя такое произошло у него впервые — тут Сара не сомневалась, она точно знала. И раз так, то когда это случилось — как бы оно ни случилось, — на него точно поезд налетел. Под своей собственной крышей, с беженкой, взятой из жалости. Разумеется, эта-то самая жалость…
Еще к тому же и гинеколог.
Да, наверняка это сшибло его с ног.
Переехала она к ним в одну сентябрьскую субботу три года назад. Вошла в номере четырнадцатом по Бичем-клоуз в число домочадцев. Конечно, она побывала там и раньше — посмотреть, познакомиться. Встретилась с мистером Нэшем. «Боб — Кристина».
Как, интересно, они с этим обходятся — с профессиональным ярлыком, который на них висит, — когда протягивают для знакомства руку? Не берут ли на вооружение специальную улыбку — чуть извиняющуюся, чуть детскую? Или предпочитают живость, открытость?
Я частный детектив. Можете звать меня Диком…
«Он работает в Фулеме, в больнице Чаринг-Кросс — плюс, конечно, частная практика. Один день в неделю в Парксайдской больнице. Только на холм подняться. Удобно».
Окна выходят на Уимблдон-коммон.
Все это, разумеется, в порядке пробы. Может быть, и ненадолго — «пока все как-нибудь не образуется». Она не имела права работать за вознаграждение, но получать благотворительную помощь закон не запрещает. И если ей было неловко, она могла считать себя их неоплачиваемой квартиранткой-помощницей. Своего рода шутка, конечно, но оказалось, что это именно так — по крайней мере поначалу. Она хотела что-то делать — это было не обязательно, но она делала. Чистила, убирала, ходила за покупками. Служанка из благодарности. Первоначальная вежливая, прохладная, послушная стадия.
И готовка. Я задумался: готовила она или нет? Вряд ли — наверно, это была Сарина прерогатива. Но, возможно, помогала — стала, так сказать, младшим поваром. И действительно (я правильно угадал) именно так они познакомились по-настоящему. За стряпней. Не худший способ. Вот как прохладная и неловкая фаза переросла в нечто другое. Своя, домашняя девушка. Кухонное тепло. Хорошая еда, зимние вечера. Добрые, щекочущие ноздри запахи.
Может быть, Сара даже узнала от нее что-нибудь новое? Что они там, в Хорватии, едят?
В те дни они вряд ли там особенно разъедались. Чем кормят беженцев в лагерях?
Кухонный «след», оказалось, все-таки был. Подле девушки, готовой исполнять роль служанки, у Сариной плиты стоял призрак. Всего призраков было три, но брат, провоевавший всего несколько недель, — звали его Милош — в свое время работал в ресторане, сначала на кухне, потом официантом. Слишком красивый, сказала Кристина, чтобы его долго держать на кухне. Это было летом, до всех событий, в разгар туристского сезона. Прибрежный ресторан в Дубровнике. Славное горячее времечко — богатейший урожай иностранных девиц.
Никогда не знаешь, что тебя ждет.
Но та первая сентябрьская суббота — Сара потом мне рассказала — обернулась чуть ли не катастрофой. Она чуть ли не готова была сказать себе, что все это ужасная ошибка.
Что она сама во всем виновата.
Они заехали за Кристиной (на его «саабе») и погрузили в машину несколько ее коробок и сумок. Все было обсуждено, согласовано, устроено. Но, к их удивлению, она сидела в машине молча, даже не глядя на них, как будто не была с ними знакома, как будто находилась под арестом. Казалось, в любой момент, на любом светофоре может внезапно выскочить.
Когда приехали, она просто сидела, жестко выпрямившись, у их кухонного стола, а Боб молча носил в ее комнату коробки. Теперь это был ее дом, ее пристанище, но она словно бы старалась здесь не быть. Что-то произносила, бормотала про себя, но не по-английски и не на каком-либо другом из понятных Саре языков.
Просто сидела в доме на Бичем-клоуз как арестантка.
А потом — «слава Богу» — потекли слезы, ручьями, потоками, минута за минутой, и Сара просто обняла ее, рыдающую и стонущую, и знала при этом, что все будет хорошо, что, когда слезы прекратятся, можно будет что-то начать.
Она никогда раньше не видела Кристину в слезах. Видела студентку с хмурой складкой меж бровей, с темными глазами, где стояла какая-то еще другая темнота, — но в слезах никогда.
Я могу себе это представить. Помещаешь туда себя. Они вдвоем в этой кухне. Девушка рыдает, Сара держит ее в объятиях, как будто нет сомнений в том, кто из них нуждается в защите.
А он? Он-то что? Как ему быть, когда они слеплены воедино у кухонного стола? Он таскает наверх коробки — носильщик, и только. Снует между машиной и домом, хрустит гравием дорожки.
Он тоже это чувствовал. Облегчение. Что после рыданий станет лучше. Может быть, и в его горле взбух комок — хотя ему-то, с его профессией, к женским слезам было не привыкать. Не такая уж безумная затея, в конце концов. Они поступили правильно. Но сейчас, стоя с пустыми руками в дверях кухни, как ему быть?
Гинеколог. Но тут нужны женские руки.
Он, должно быть, благоразумно вышел, оставил их одних. Сентябрь, свежо. Но он ходит около дома, разогретый тасканием коробок, ходит туда-сюда, как человек, чья жена мучится родами. Старается, должно быть, думать о другом — например, об уехавшем в Сиэтл сыне, который и знать не знает (узнает ли вообще?), что в его кровати будет спать хорватская беженка.
Смотрит, должно быть, на свой сад, на соседские сады, на деревья, которыми окружены дома. Первые осенние ягоды. Отсвечивающие паутинки. Но даже туда, может быть, доносились рыдания, отдававшиеся у него в груди, и, расхаживая, он мог даже заглянуть в кухонное окно и встретиться глазами с женой (голова Кристины у нее на груди), ровно глядящей ему навстречу.
Я знаю, какая мысль должна была прийти ему в голову — новая для него мысль. Затылок Кристины, содрогающаяся шея. Что он не может этого, разве не так? Это ему возбраняется, верно ведь? То простое, очевидное и целительное, что сделала Сара. Обнять ее.
11
Фотографии она привезла во вторник. Так действительно лучше. Архив в голове. Чем меньше такое гуляет по почте, тем лучше. Предположим, все вышло, как она хотела, — а потом он узнал, что за ним была слежка.
Черта, которую они переступают, — не простая черта. Хоть и обиженная сторона, но шпионят за мужьями. Тоже кое-чего требует.
Своя маленькая сеть обмана.
Сказать по правде, мне не нужны были эти фотографии. Я должен был следовать за машиной, где едут мужчина и женщина. Но это добавляло скрупулезности. И означало, что она, может быть, опять ко мне придет.
Все это она теперь знает. Дни, когда не я ее посещал, а она меня.
Приехала довольно поздно, сразу после занятий. Вторники и пятницы — дни курсов английского. И не происходило ли опять что-нибудь тогда, в то самое время, в фулемской квартире?
Почти полшестого. Снаружи темень. Вторая, третья встреча — и люди меняются, как будто сам воздух вокруг них делается другой. Она, наверно, весь день носила с собой эти снимки — муж и его любовница, притиснутые друг к другу в сумочке.
