Хьюго Клаус - Пересуды
— Куда можно тебя поцеловать, Юлия?
— Куда хочешь. — Под мышками, и там, где сходятся бедра, и в шею, и в губы, и в волосы. Я руководила его походами по укромным уголкам своего тела и ласкала, пока он не начинал стонать, все повторяя и повторяя мое имя, и смеяться тихим, нежным смехом, похожим на смех Альмы. Снова и снова повторяя мое имя.
— Юлия, когда ты научишь меня танцевать «ла бамба»?
Мы
Мы доиграли в карты. Учитель Арсен лучше всех запоминает, что вышло, что на руках, и после первого круга уже знает, какие у кого карты, так ему карта не пришла вовсе. Боги на меня обиделись, говорит.
— Какие боги? Здесь, в «Глухаре», мы знаем одного.
— Да, кстати, как звали этого бога?
— Ты становишься забывчив, дружок. В твои-то годы!
— Надо есть побольше рыбы. В ней фосфор, а фосфор улучшает память.
— Его звали Аполлон, я точно помню.
— Это было как-то связано с младшим сыном Катрайссе?
— Ноэлем.
— Да, с Ноэлем. Что за шустрый мальчишка был лет в четырнадцать-пятнадцать, да, Учитель?
— Рене был лучшим в классе. Ноэль — вторым.
— И они ехали с матерью на тандеме, Альма впереди, он сзади, и Альма изо всех сил работала педалями, потому как ветер дул в лицо. А Ноэлю то ли не хотелось напрягаться, то ли он задумался о своих школьных делах, короче, она крутила педали за двоих, но тот, кто сидит сзади и не работает, — мертвый груз, и Альма крикнула ему: «Ноэль, мешок вшей, жми на педали!» И Ноэль заработал ногами, да так резво, что мы подумали…
— Ты, что ли, был при этом?
— Конечно. Мы сидели на скамейке перед кафе «Флорис», оно тогда еще не закрылось, потому как почки у Флориса еще работали, ах, чего только он не пережил, Флорис, ты и представить себе не можешь, он был истинным христианином и до смерти боялся того, что ожидает всех нас в конце. Мы вот, неверующие, не слишком беспокоимся, потому как знаем: никакого иного мира, где они снова будут над нами издеваться, припоминая нам так называемые «грехи», не существует, короче, Флорис стоит в дверях кафе «Флорис», а мы сидим на скамейке и видим, что Ноэль жмет на педали, как будто собирается выиграть «Тур де Франс», и они пролетают мимо кафе «Раймонд», которое тогда тоже еще существовало, и приближаются к нам, оба красные, волосы встрепаны, и мы говорим друг другу: «Смотри-ка, Альма еще ого-го, в ее-то годы», а она была, вот хоть Жерара спроси, чудо как хороша, не то что нынешние тощие засранки, мо-о-дели, кожа да кости, нынешняя-то молодежь, чистые дикари, одни проблемы с ними.
— Ты, похоже, не туда заехал, помнишь еще, о чем рассказывал-то?
— На поезд, что ли, торопишься?
— Жерар, налей-ка всем как обычно.
— Короче, Ноэль с матерью по дороге были заняты разговором, обсуждали, это мы после узнали, урок, который давал в тот день Учитель Арсен, да, Учитель?
Учитель Арсен отхлебывает пива, рыгает, вежливо прикрыв ладонью рот, вздыхает и говорит:
— К сожалению, к сожалению.
— Тут Ноэль как закричит, у меня до сих пор звучит в ушах его голос: «И бог Аполло воспарил над полями!» — «Чего?» — откликается Альма и, не снижая скорости, оборачивается к Ноэлю.
— Этого никак нельзя делать рулевому на тандеме.
— Она обернулась потому, что не поняла, или подумала, что Ноэль снова не крутит педали, или удивилась, чего он орет на всю деревню непонятные вещи. Аполлон — не та тема, которую обсуждают с мальчиком его возраста, происхождения и положения, и Альма говорит: «Может, Аполлон?» — и не слышит ответа, или плохо слышит, во всяком случае, она на какую-то секунду замирает… да нет, на мгновенье замирает, обернувшись к своему ребенку, и со всей дури врубается передним колесом в цементный блок, один из тех, которые наш бургомистр, непонятно для какой нужды, велел положить вокруг центральной площади, кстати говоря, цемент для них поставлял его шурин.
От удара она выпустила руль и напоролась на него животом; я думаю, да и медики говорят, что все проблемы и сложности, которые переживает семейство Катрайссе, — последствия того несчастного случая, но не будем в это углубляться, им хватает своих несчастий. Итак, Альма врезалась в землю, и, математически точно и геометрически фатально, ее несчастного ребенка проволокло по гальке, на которую пролилось крови не меньше, чем на поля сражений Первой мировой.
Ну вот… santé[22], Учитель… оба лежат перед нашими глазами. Несколько человек из кафе и сам Флорис подходят поближе, чтобы оценить последствия катастрофы. Альма приподнимается, пододвигается к сыну и говорит: «Ноэль, открой глаза». Безо всякой паники. Почти холодно. Когда-то, в тяжелые времена, она выучилась на медсестру, получила диплом и даже работала. «Ноэль, можешь пошевелить рукой? Ноэль, пошевели ногой, ты чувствуешь, я тебя ущипнула?»
«Да, мамуль».
«Тогда ничего страшного, похоже, тебя не парализовало».
«Не парализовало, мамуль. — И мальчик тоже ползет, приподнимается, плачет, вскрикивает, и сморкается, и говорит: — О, бог Аполло, сторожащий поля», и повторяет целиком весь чертов текст, который в тот день зазубрил с нашим Учителем. Теперь-то я думаю, его мозги повредились именно тогда. Он казался потерянным. Растерянным. Его отвезли в больницу на «скорой», Альма держала его за руку, а он все говорил наизусть текст про Аполлона. А через три дня, когда он вернулся из больницы, начались настоящие странности. Я думаю, и Альма так считает, хотя в медицине не очень разбирается, что они в госпитале ошиблись. То ли брали спинномозговую пункцию и что-то повредили, то ли перемудрили с электрошоками, откуда нам знать?
Ты знаешь, как плохи люди и как радует их несчастье ближнего. Нашлись люди, которые кричали Ноэлю, едва он появлялся на улице: «Эй, как поживает бог Аполло?» Сперва один, потом другой, а кто-то не расслышал точно, что они кричат, и фраза эта в конце концов изменилась до неузнаваемости: «Эй, как поживает Гога Полло?» И я кричал вместе со всеми, хотя понимал, что поступаю нехорошо, но должны же люди как-то общаться с себе подобными: кого подразнить, а кого и трахнуть, правда?
Ноэль
Наш Рене думает, дурачок, что я ничего не знаю о его ночных прогулках. Вроде ему получше, он разговаривает иногда, ест, смотрит по телеку «Капитана Зеппоса»[23], но в остальное время валяется на постели у себя в комнате, уставясь в потолок. Мать и отец думают, улучшения связаны с их заботой. Ни фига подобного. Я-то знаю. Там, куда он по ночам ходит, у него девчонка завелась. Я за ним прослежу, пойду, как в кино, в кроссовках, прижимаясь к домам, и всякий раз, как он обернется, спрячусь за грузовиком.
Я не смею спросить его об этой девчонке. Как они встретились? Замужем ли она, согласна ли оставаться с ним против всех, будет ли любить его вечно и всегда, как Юлия обещала любить меня.
Наверное, эта девчонка лечит его раны.
Должно быть, он попал в заботливые руки, потому что выбирается из окна ловко, как обезьяна, соскальзывает к краю черепичной крыши и перебрасывает свое израненное тело на ветку ореха.
Когда-то я лазал ловчее, чем он. И знал наизусть истории из «Виннету[24]», целыми страницами, а сейчас не помню ни слова о том, что Виннету делал. И что делал Старик… смотри-ка, я не могу вспомнить даже его имени, имени ковбоя, сердечного друга этих… э-э… индейцев.
Когда я еще мог лазать, я, бывало, часами сидел на орехе, но совсем не помню, что я там делал и о чем думал. Что-то у меня в голове развязалось или оторвалось, в том специальном узелочке, который в мозгах заведует памятью. Что я легко вспоминаю, если захочу, это как мать свалилась с велосипеда, а затем, вернее, сразу я увидел рванувшуюся мне навстречу стену из гальки, вся улица ринулась мне в лицо, и если захочу, я слышу треск костей в носу. Но я не могу долго думать об этом, меня начинает колотить, зубы стучат, и приходится следить, чтобы язык не попал между ними, он мне еще пригодится, язык, для Юлии, а о помолвке с ней я скоро объявлю в ратуше, только она об этом пока не знает.
Не будь у меня Юлии, я повесился бы на орехе. Или в доме, на чердачной балке, в которой шуршат древоточцы, чтобы не пугать соседей, особенно Агнессенс, которые рядом с нами, тем более они ко мне хорошо относятся. Сейчас я легко говорю об этом, но в самый последний момент не решился бы, если бы вспомнил об огромной-огромной горе, где когда-нибудь все со всего мира соберутся давать отчет, говорит Е.П.[25] Ламантайн, за все свои грехи, которые там будут прочитаны, записаны и напечатаны.
Мне будет трудно на горе, торчащей над облаками, со всеми этими грешниками, я думаю, отсутствие Юлии не может приниматься во внимание, как весомая причина смерти. Всякая смерть должна иметь весомую причину, с рождением все наоборот, причин для него никто не сможет предъявить.
