Жан Эшноз - Я ухожу
А было и впрямь воскресенье, настоящее воскресенье; это чувствовалось даже в воздухе, в небе, где несколько разрозненных стаек бакланов парили еще более лениво, чем обычно. По пути на мостик Феррер встретил матросов, выходивших из корабельной часовни, а среди них радиста, не скрывавшего горечи поражения. Но Феррер был уже недалеко от цели своего путешествия, и через пару часов радист счастливо отделался от соперника, который, достигнув пункта назначения, распрощался с капитаном и его штабом на мостике, вернулся в каюту и собрал багаж.
Ледокол доставил Феррера в Уэджер Бей и сразу же отчалил. В тот день над морем лежал непроницаемо густой, тяжелый, низкий, как потолок, туман, скрывший окрестные горы и даже мачты судна, но в то же время источавший какой-то странный живой свет. Стоя на причале, Феррер глядел вслед «Смородиннику»; корабль таял в этом мареве, его грузные формы превращались в очертания, а те, в свою очередь, в смутные пунктиры, которые в конце концов бесследно исчезли вдали.
Ферреру не очень хотелось задерживаться в Уэджер Бей — поселке, представлявшем собой кучку сборных бараков из грязного шифера, с крошечными оконцами, где за пыльными стеклами едва теплились огоньки. Между этими строениями, сгруппированными вокруг мачты, шли зигзагами узкие темные проулки, сплошь в наледях, сугробах и сосульках; перекрестки были завалены железным ломом, цементными глыбами и ломкими обрывками целлофана. Флаг, заледеневший правильным четырехугольником, как белье на морозе, содрогался и трещал на верхушке мачты, чья тень доползала до узкой вертолетной площадки.
С этой-то площадки Феррер и улетел рейсом на Порт Радиум вертолетом Сааб-340 Ситилайнер, расчитанным на шестерых пассажиров, но имевшим на борту, кроме него, только инженера из города Эврике. Спустя пятьдесят минут Феррер встретился в Порт Радиуме, похожем на Уэджер Бей, как нелюбимый брат-близнец, со своими проводниками. Это были местные жители, зовущиеся Ангутреток и Напазикодлаки, облаченные в стеганые пуховики на синтипоне, в «дышащее» капиленовое белье, в фосфоресцирующие комбинезоны и рукавицы с подогревом. Уроженцы округа, ближайшего к Тукгойяктуку, они отличались теми же параметрами, что и их земляки — приземистые, толстенькие, коротконогие, с маленькими изящными ручками и круглыми безбородыми лицами смугло-желтого цвета, с широкими скулами, прямыми черными волосами и ослепительными зубами. Познакомившись с Феррером, они тотчас представили ему своих ездовых собак.
Собаки, в тот момент дремавшие в загончике вокруг вожака, грязные, лохматые, с засаленной черно-желтой шерстью, отличались крайне мерзким нравом. Они не любили хозяев (которые, надо сказать, платили им тем же и никогда не ласкали), но притом явно не переносили и друг друга: во взглядах, которыми они обменивались, сквозили только зависть и жадность. Феррер довольно скоро понял, что ни один из этих псов, даже отдельно взятый, не склонен к контактам. Услышав свою кличку, он едва поворачивал голову и, убедившись, что ему не перепадет ничего съестного, отворачивался. Когда его понукали к работе, он и вовсе не реагировал, и его угрюмый взгляд исподлобья говорил: при чем здесь я, обращайтесь к вожаку! Вожак же, проникнутый важностью своей миссии, также начинал ломаться, обращая к людям то гневный взгляд работника на грани стресса, то рассеянный взор секретарши, занятой маникюром.
Экспедиция тронулась в путь в тот же день, и вот она уже далеко. Люди запаслись универсальными карабинами Севедж-116, биноклями 15/45 со стабилизатором изображения, ножами и кнутами. У Напасеекадлака рукоятка ножа сделана из «ооси-ка» — кости из моржового полового члена; этот гибкий, упругий, пористый материал незаменим, особенно когда дело доходит до хорошей драки. Нож Ангутретока менее традиционен, это White hunter-II Puma, с рукояткой из кратона.
На выходе из Порта Радиум экспедиция углубилась в тесное ущелье. По обе стороны тропы со скал свисала ледяная бахрома, напоминающая остатки пены в осушенной пивной кружке. Упряжки шли довольно быстро, хотя путников немилосердно трясло на ухабах. Сначала Феррер пытался перекинуться парой слов с проводниками, особенно с Ангутретоком, немного говорившим по-английски (Напазикодлак объяснялся с ним одними улыбками). Однако слова даже не успевали прозвучать: едва слетев с губ, они тут же застывали в воздухе, и лишь быстро протянув руку, можно было собрать рассыпавшиеся звуки, которые затем тихонько таяли и бесследно уходили сквозь пальцы.
На путников тут же ринулись в атаку комары; к счастью, их было нетрудно убивать: на этих широтах живность почти незнакома с человеком и не боится его, вот почему комары элементарно давали прихлопнуть себя ладонью, даже не пытаясь ускользнуть. Это, однако, не мешало остальным вконец изводить людей, налетая на них целыми тучами на кубический метр и жаля прямо через одежду, особенно, в плечи и колени, там, где материя натянута туже. Вздумай кто-нибудь фотографировать, они мгновенно затмили бы объектив аппарата, но у Феррера аппарата не было, — не для того он сюда прибыл. Путники позатыкали все отверстия в своих головных уборах и продвигались вперед, яростно колотя себя по бокам. Однажды они заметили белого медведя, но он был слишком далеко, чтобы представлять опасность.
Зато собаки создавали массу всяческих проблем. Например, однажды утром Феррера выбросило из нарт на крутом снежном склоне, и упряжка, лишившись седока, беспорядочно помчалась куда глаза глядят, причем псы рвались в разные стороны. В конце концов нарты опрокинулись и легли поперек дороги, собаки запутались в упряжи, поневоле остановились и тотчас начали грызться между собой. Тем временем Феррер приходил в себя на месте падения, растирая ушибленный бок. Ангутреток помог ему встать и начал утихомиривать собак, однако кнут только испортил дело: после первого же удара один из псов укусил второго, тот — третьего, а тот — двух соседних, и все это вылилось в грандиозную свалку. С большим трудом людям удалось восстановить порядок. Затем они снова тронулись в путь. Северное лето уже вступало в свои права. Ночью было светло, как днем.
9
Первым в Париже на исходе февраля предстояло исчезнуть из виду самому Ферреру.
Конец января ознаменовался для него массой всяких дел. Поскольку Делаэ все так же настойчиво привлекал к «Нешилику» внимание Феррера, этот последний решил всерьез заняться данным вопросом. Он изучил некоторые экспонаты музейных и частных коллекций, посоветовался с экспертами, путешественниками и хранителями и в конце концов начал понемногу разбираться в искусстве Севера, а главное, в его рыночной ценности. Было ясно, что если когда-нибудь удастся завладеть сокровищами «Нешилика», они, вне всякого сомнения, принесут немалые деньги. Феррер даже купил в одной из галерей Марэ две статуэтки, которые теперь подолгу рассматривал вечерами, — спящую женщину из округа Повунгнитук и божка из Пангниртунга. И хотя формы эти были чужды его вкусу, он мало-помалу проникся пониманием их духа, стилистики и замысла авторов.
Тем не менее в настоящий момент эта северная экспедиция представлялась весьма гипотетической. Делаэ, несмотря на все свои усилия, никак не мог получить информацию о точном местонахождении пропавшего судна. В ожидании новых сведений Феррер обдумывал будущую операцию в общих чертах. Однако в эти зимние дни у него возникло немало других забот. Проект первой ретроспективы Мартынова (после того как художник отказался выставляться в Депозитной кассе), потоп в мастерской Эстерельяса, безвозвратно загубивший все его сахарные инсталляции, неудачная попытка самоубийства Гурделя и другие происшествия потребовали от Феррера непривычного взрыва активности. Сам того не заметив, он оказался вовлеченным в вихрь неотложных дел, которые никому не мог перепоручить. Это было настолько непривычно, что он даже не успел осознать, какой опасностью чреваты подобные нагрузки день за днем.
День за днем — или ночь за ночью, ибо однажды, когда Феррер спал, случилось удивительное физиологическое явление: все жизненные функции его истощенного организма как бы отключились вместе с ним. Правда, спячка эта продолжалась самое большее два-три часа, но в течение этого времени все биологические процессы — биение сердца, циркуляция воздуха в легких, может быть, даже обновление клеток — замедлили свой ход и свелись почти что к состоянию комы, мало отличимой от смерти в глазах профана. Однако сам Феррер ничего такого не заметил, не ощутил ровно никаких неудобств, разве что ему почудилось, будто он видел сон, — вполне вероятно, что так оно и было. И сон, видимо, вполне приятный — во всяком случае, Феррер проснулся в довольно веселом расположении духа.
Итак, он проснулся — позже обычного и ничего дурного не заподозрив. Ему и в голову не пришло, что он стал жертвой медицинского явления, называемого атриовентрикулярная блокада — А.В.Б. Покажись он специалистам, те сперва решили бы, что речь идет об А.В.Б. типа Мобиц-II, а затем, поразмыслив немного и посовещавшись, в конце концов склонились бы к варианту блокады второй степени типа Лючиани-Венкенбаха.
