Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его
Внизу, квадрат за квадратом, проплывали огромные нагромождения менгиров, будто обрызганные кровью бесчисленных жертвоприношений алтари, испещренные тайными знаками, облепленные моллюсками, усеянные сверху донизу проворными, цепкими обитателями моря. Яркие, хрупкие и бесполезные сокровища дразнили Косту своим видом: он знал, что стоит извлечь цветы и кораллы из воды — и они сразу завянут, поблекнут и начнут испускать зловоние. Безымянные неуловимые рыбки появлялись, как стрекозы, откуда-то из темноты, носились стайками над запятнанными пурпуром скалами и снова прятались в лиловатых ажурных водорослях. «Чудеса! А что в них проку!» — думал Коста. Ему стало грустно при мысли, что из красоты этой нельзя извлечь никакой ощутимой пользы. «Ничего съедобного, — подумал он. — Ни на что не пригодно. Надо же!»
— Конечно, дальше так продолжаться не может, — сказал он громко. — Сил моих нет. Никакой надежды. Остается только продать лодку и отправиться по окрестным фермам — может, кому нужен человек бобы пропалывать. Или построить палатку и торговать вином. Тоже выход. Палатка! О господи!
Потом он — в который уж раз — подумал: «А почему бы не убраться отсюда совсем, не уехать в Кадакес или еще куда-нибудь… Попытать счастья на ловле сардин? Вопрос в том, дойдут ли и туда слухи? Много ли пройдет времени, прежде чем кто-нибудь из тех, кто меня знает, — хотя бы муниципальный курьер — пронюхает об этом и обронит с кислым видом в каком-нибудь кабачке:
— Коста, старина Коста. Да как вам сказать! Даже и не знаю. О таких вещах не так-то легко говорить — да и не мне судить. В общем, на такую штуку не всякий из нас пошел бы… Наверное, вы меня поняли».
И достаточно. Сейчас, когда люди привыкли скрывать свои мысли и говорить намеками, уж кто-кто, а рыбаки любой намек поймут с полуслова. И мысленно Коста уже переживал все это: осторожное, с улыбочкой, предательство курьера и приговор, снова вынесенный ему без суда.
Часов около пяти вечера, когда дневной свет стал меркнуть и густой мрак теней, медленно поднимающихся с морского дна, окутал основания подводных скал, Коста увидел рыбу. Она висела, словно вмерзшая в лед; громадная, неподвижная, неправдоподобная рыба висела стоймя — как почти всегда делают меру, если что-нибудь на поверхности воды привлекает их внимание. Косте была видна только обращенная прямо к нему голова рыбы; похожие на жабо грудные плавники шевелились медленно и ритмично. И даже поглощенного своими горестями Косту поразила красота рыбы и ее уродливость: нижняя губа большого бесформенного рта, отвисшая, как у желчного старика; выпученные от любопытства глаза; живые волшебные краски, недоступные взору людей, проживших всю жизнь на суше, краски, которые не под силу воспроизвести ни одному художнику, потому что все эти оттенки пурпурного и фиолетового, рожденные живым телом рыбы, все время меняются, вспыхивают и меркнут и, лишь только она уснет, мгновенно угасают.
Когда лодка скользнула по мерцающей пелене, покрывающей ее мир, рыба чуть шевельнула плавниками и повернулась, провожая взглядом тень лодки. И внезапно Коста понял, что, только убив, приблизится он к обладанию этой красотой. Продажа рыбы будет самым обыденным делом, она доставит ему лишь незначительное удовольствие, подобное тому, какое испытают за трапезой купившие ее люди. Но, убивая, он познает истинное наслаждение, потому что акт умерщвления, требующий огромной затраты сил, таинственным образом приобщит его к ее красоте.
Почувствовав, что его сносит в сторону, Коста встревожился — надо было спугнуть меру, чтобы она спряталась и обнаружила свое убежище. Коста изо всех сил хлопнул свободной рукой по воде — любопытство рыбы мгновенно сменилось подозрительностью, она приняла горизонтальное положение, и Коста успел увидеть ее во всю величину: непомерно широкая грудь, короткое туловище, суживающееся и заканчивающееся небольшим лопатообразным хвостом. Фунтов сто будет, прикинул он. Переворачиваясь и уходя вглубь со спокойной неторопливостью подводной лодки, рыба показала тусклое золото своих боков и брюха; погружаясь, она становилась все темнее, вспыхнула багрянцем на фоне скал и снова стала темной, когда, наконец, чуть шевеля хвостом и плавниками, неспешно, как корабль в гавань, вошла в свой грот.
Коста перевел дух. Теперь он мог быть спокоен — словно отверстие грота было входом в западню. Он запомнил его местоположение среди окружающих скал, подивившись, что такая огромная рыба решила поселиться на мелководье. Потом, удобно устроившись в лодке, стал не спеша готовить снасть. Это был целый ритуал, к нему приступали, чисто вымыв руки, взяв новый крючок и лесу — этим рыбаки отдавали дань достойному противнику.
Коста был уверен, что поймает эту рыбу. Поймает ее, потому что она будет обязательно ждать его в этом гроте, а он станет приплывать сюда каждый день, соблазнять ее лакомой приманкой, и в один прекрасный день — может, завтра, может, через неделю, но никак не позже, — она выйдет из укрытия и проглотит наживку. Вот тогда-то и начнется настоящая схватка — надо будет вытащить меру на поверхность из недр ее собственного лабиринта, — а пока эта рыба в воде, у нее больше упрямой отчаянной силы, чем у осла. В море было немало здоровенных старых меру, у которых в глотке или утробе ржавели огромные крючки — из схватки с рыбаками они вышли победителями.
Закончив приготовления, Коста бросил за борт крючок с наживкой и стал следить, как уходит в глубину, теряя серебристость, сверкающая макрель. Осторожно меняя положение лодки, он провел наживку через все струи подводного течения и подвел ее к самому входу в грот. Потом в воду с плеском упал камень, вокруг которого был обмотан конец лесы, и потянул за собой пробковый поплавок. Быстро искупавшись, Коста освежился и, снова взявшись за весла, повернул к дому И вдруг он почувствовал, как в душе у него впервые за много месяцев тихонько шевельнулась надежда. Он греб сильно, ему помогал прилив и дувший в спину бриз. На горизонте вырисовывался белый изящный силуэт орабля, медленно уходившего вдаль. Прибрежные скалы пестрели дроком и соснами.
Войдя в бухту, Коста увидел иностранцев — на пляже там и сям виднелись неподвижно сидевшие под зонтами нарядные японки, и до него донеслись слова песенки, которую пели водившие хоровод школьники: «Всех хорошеньких девчонок побросали тут за борт Стефен! Стефен! Черт за спиной!»
Нос лодки врезался в гальку. Коста выпрыгнул на берег и привязал лодку. Несколько рыбаков разбирали снасти, готовясь ночью выйти в море. Коста поздоровался с тем, кто был к нему ближе других, и кто-то, приветствуя его, взмахнул рукой.
Глава III
В сверкающей солнечной панораме утра старуха Марта, мать Косты, одетая в черное, напоминала статистку, робко жмущуюся к кулисам. Она начала осторожно, шаг за шагом, спускаться в центр деревни; два вопроса заботили ее: как раздобыть провизии и топлива?
Утренний воздух звенел от ликующих звуков. В небе висел забытый осколок луны, и вокруг него с криками носились стрижи. На колокольне какой-то малый пускал в небо оглушительные ракеты, видимо желая напомнить святому, чей день сегодня праздновался, о муках, претерпеваемых современным миром. Молоденькие служанки, ненадолго вырвавшиеся из дома, ошалев, бегали по улицам, выполняя утренние поручения, и сквозь их веселые возгласы то и дело прорывался пронзительный, как крик павлина, скрежет точильного колеса. У бакалейной лавки Марте пришлось задержаться: тащившая шарманку лошадь, когда ее распрягли, вздумала поваляться на дороге, а потом встала, громко цокая подковами. Только тогда старуха вошла в лавку. Она немного волновалась.
Бакалейную лавку держала сеньорита Роса, когда-то красивая девушка, до сих пор сохранявшая в своем облике что-то юное и печальное, как увядающий на груди душистый полевой цветок. Лавочники Торре-дель-Мар составляли особую разновидность людей, резко отличавшихся от прочих обитателей деревушки. Все рыбаки были худые и лишь иногда, в пору богатой осенней путины, немного поправлялись, а потом снова тощали; лавочники же год от года все больше обрастали жиром. Но основным различием был момент психологический — отношение тех и других к деньгам. Рыбаки любили во всеуслышание обсуждать свои заработки, они останавливали друг друга на улице только затем, чтобы сообщить, во сколько — с точностью до песеты — оценили на торгах их последний улов. Всю зиму они жили в долг, если же неожиданно выпадала удача, им не терпелось поскорее спустить деньги, и они покупали в приданое дочери или сестре непрактичную дорогую мебель. «Взгляни-ка, друг! Выложил целиком недельную выручку Ни больше ни меньше. Зато такой мебели ни у кого нет. Не думай, она вовсе не из дерева. Все как есть из пластика!» — «А бар для коктейлей на кой тебе черт сдался, раз никто из молодых не пьет?» — «Этот-то? Ну, не пьют они сами — так, может, дети их будут пить. Надо шагать в ногу с веком». Лавочники были не такими. В их жизни деньги играли главенствующую роль. В тех редких случаях, когда они вообще упоминали о деньгах, они предпочитали употреблять отвлеченный термин «расходы», и им даже не могло прийти в голову посвящать посторонних в свои дела.
