Дмитрий Липскеров - Пальцы для Керолайн
Ночью, лежа без сна в своей подсобке, отец вспоминал увиденное. Кроме темноты он, конечно, ничего не различил, но воспаленному мозгу рисовались сказочные и эротические картины. Иосиф был уверен, что видел женщин в прозрачных одеждах, что одна из них даже была с обнаженной грудью маленькой и крепкой, еще не целованной и не ласканной мужской ладонью. Ему казалось, что женщина тоже заметила его и ответила однозначным взглядом, переполненным любовью; и что она тоже, как и он, лежит сейчас без сна и думает о нем…
Иосиф все же заснул в эту ночь, а наутро очнулся с теми же мыслями и фантазиями, пунктиром прошедшими через все сновидения… До восьми часов была еще целая вечность, и отцу пришлось плестись на кухню, чтобы сготовить начальнику завтрак, обед, а заодно и ужин… Он был крайне рассеян, еда подгорела, и начальник ткнул его кулаком по носу…
Иосиф опять стал готовиться к походу, опять брился и поправлял прическу. В восемь часов, секунда в секунду, он переступил границу, разделявшую мужской и женский миры, и засеменил мелкими шажками к ближайшему бараку. Он робко зашел в него, в темный и плохо пахнущий, прищурил глаза, привыкая к мраку, и постепенно стал угадывать человеческие очертания.
Когда его глаза совсем освоились в темноте и Иосиф стал различать женщин, он вдруг был поражен, что они похожи друг на друга, словно родные сестры, – все ужасно худые, косоглазые и унылые… Иосиф на секунду засовестился, что выбирает из живых людей, словно из стада, но в мгновение подавил в себе это чувство, оправдываясь, что такие уж обстоятельства вышли, над которыми он не властен, а жить надо. И жить надо с женщиной…
Лишь одна из них привлекла внимание Иосифа. Она была еще худее остальных, еще косоглазее, и унылая, будто осенний лист, спадающий в тлен… У отца вдруг защемило сердце, увлажнились глаза, он испытал неожиданно нежность к этой узнице, и будь в этот момент в бараке раввин или коммунистический поверенный, Иосиф тут же сочетался бы с этой доходяжкой законным браком. Он подошел к ней, защитившийся от десятков любопытных глаз своей нежностью, положил ладонь на ее плечо и словно пустил через руку в тщедушное тело женщины свое жизненное тепло… И она вдруг подняла глаза. В них что-то на миг сверкнуло, а затем погасло бенгальским огнем, и помертвели зрачки, и плечико вдруг стало острее…
Господи, подумал Иосиф. Она может умереть. Ее нужно без промедления спасать!..
И он представил себя узником гетто, несмотря на все опасности спасающим черноглазых детей, которым назавтра назначен огонь…
Отец вдруг спохватился. Его внутренние часы прозвонили об окончании отведенного часа, он на прощание заглянул в мертвые глаза китаянки и побежал, сначала медленно, потом быстрее – в свое мужское племя, в котором не было ни Торы, ни религии, в котором блуждала тоска…
На следующий день начальник лагеря получил в обед и ужин урезанные порции.
Впрочем, он этого не заметил, а Иосиф, довольный, завернул украденное в тряпочку и, будто мать в предвкушении кормления ребенка, дрожал до назначенного часа всем телом…
Отец переступил порог женского барака и застал свою женщину сидящей все в той же позе, с еще более мертвыми глазами…
Ее соседки по бараку, словно голодные собаки, учуяли запах пищи и медленно, как привидения, стали обступать Иосифа. А он, словно заядлый собачник, отталкивал их грязные руки, даже покрикивал. А одной, самой надоедливой, отвесил сочную оплеуху, после которой она отстала и улеглась на свои нары, подвывая дурным голосом…
Иосиф развернул тряпочку и стал вкладывать в рот своей женщине крошечные кусочки рыбы. Она вяло жевала и с трудом глотала… Отец кормил ее и все заглядывал в глаза – не ожили ли они, не появился ли в них тот блеск, который означает рождение чувства, способного окрылить мужчину…
В этот раз глаза его возлюбленной не ожили… И в другой в них ничего не изменилось, и в следующий… Тридцать раз приходил Иосиф в женский барак, тридцать рыбин скормил, тридцать раз произносил молитву, и на тридцать первый женщина назвала ему свое имя…
Ее звали Дзян Цин. Иосиф принялся ухаживать за ней с еще большим усердием. Он выхаживал Дзян Цин, как недоношенного ребенка, и когда щеки ее зарозовели, когда улыбка стала касаться тонких губ, а меж них отец увидел два ряда белоснежных зубов (только одного не хватало), его сердце возликовало, будто он окунулся в животворный источник, и тот предмет, о котором он так волновался, вновь стал камнем…
Женщины вокруг Дзян Цин пухли и умирали от голода, а она распускалась, как весенний цветок, и в бараке-могиле все чаще слышался ее волнующий смех…
Вскоре Дзян Цин понемногу стала рассказывать о себе. Она уже шесть лет находилась в лагере, а осуждена была за убийство мужа – крупного работника сельского хозяйства, который по природе своей был садистом. После поездок в капиталистические страны он привозил всевозможные предметы для истязаний – плетки с металлическими наконечниками, кожаные рубашки без рукавов, всякие хитроумные машинки… И после, занимаясь с Дзян Цин любовью, применял эти предметы по своему назначению…
В один прекрасный день Дзян Цин наточила огромный кухонный нож, дождалась, пока муж вернется с работы, и прямо на пороге вонзила тесак ему в грудь…
Словно консервную банку, она вскрыла мужнину грудную клетку, вырезала из нее сердце и запихнула ему в синий рот, предварительно наперчив и посолив… Затем и сама решила умереть. Отмыла нож от крови покойника и засунула его себе между ребер… Но выжила, была вылечена, осуждена и отправлена в колонию…
Закончив рассказ, Дзян Цин подняла лагерную рубашку и показала Иосифу под маленькой грудью бледный шрам. Иосиф трогал его грубыми пальцами, задевал сосок и с удовлетворением замечал, как он напрягается, какого он красивого цвета, и, улыбаясь припадал к нему губами, всасывая в себя вкусную пустоту…
Иосиф говорил, что Дзян Цин может его не бояться, что в нем нет никаких извращенческих наклонностей, что он, наоборот, представитель еврейско-индийской сексуальной культуры, отличающейся гуманностью и высоким познанием предмета…
После этих разговоров Иосиф обычно сгонял с верхних нар толстую старуху, брал Дзян Цин за округлившиеся бедра и возносил ее на второй этаж. Затем сам взлетал и приземлялся голубем сверху, проникая во все уголки тела своей возлюбленной…
Так, ежедневно, они коротали отведенный им час, ни разу ни сумевшие до конца насладиться друг другом… Им не хватало этого часа! Им не хватило бы и месяца, они бы не сумели и за год!..
Шло время… Как-то Иосиф пришел к своей Дзян Цин и, зная, что та по времени должна болеть естественной болезнью, решил ограничиться ласками. Но возлюбленная с какой-то хитрецой смотрела ему в глаза, соблазняла действием, а потом сообщила недоумевающему любовнику, что тот вскоре станет отцом маленького китайца и что он с этого дня должен приносить ей еды больше.
Душа Иосифа, в радости от этих слов, словно ракета, взлетела к небесам, но тут же, чего-то испугавшись, вернулась обратно и задрожала травинкой…
– Как же, здесь, в лагере? – спросил он.
– Не знаю… – отвечала Дзян Цин, пожимая плечами. – Может, как-нибудь…
Иосифа немного раздражала такая беспечность подруги, но он сам был настолько счастлив, что тревоги на сердце улеглись туманом, и отец вновь ласкал Дзян Цин, уже не в качестве любовницы, но как жену…
Проходили дни… Живот китаянки надувался мячиком, и в нем время от времени слышалась жизнь. Иосиф любил прикладываться ухом к пупку жены, как к замочной скважине, и подслушивать, чем там занят его будущий отпрыск. Если он слышал какое-нибудь шебуршение, то на лице появлялась самодовольная улыбка; если же в животе была тишина, то он стучался в него костяшками пальцев, вновь прикладывался ухом и слушал чрево, как радио, по которому собираются передать важное правительственное сообщение…
Начальник лагеря почти перестал есть.
– Может быть, мои блюда не вкусны? – спрашивал Иосиф.
Начальник кривился лицом и отвечал, что дело не в том, просто аппетит пропал почему-то, а если он и кушает, заставляя себя насильно, то после наступает плохой стул и в желудке режет самурайским мечом…
Отец стал готовить всякие кашки на молоке, пытался впихнуть в того хоть пару ложек и ласково уговаривал отправиться сегодня же к врачу. Начальник отнекивался, а Иосиф наблюдал, как кожа на его лице все больше желтеет живот, несмотря на то, что человек почти не ест, набухает вулканом… Как он похож на мою жену, думал в такие минуты Иосиф. У него также растет живот. Только у Дзян Цин живот распирает жизнь, а живот начальника надувает смерть…
Отец как в воду глядел… Начальник все же сходил к врачу и вышел от лекаря с удрученным лицом, и все улыбался в сторону Иосифа, приговаривая:
– Ты смотри-ка, рак у меня… Желудка рак… А у тебя, видать, рака нету…
