Эдвард Радзинский - Сансон
С эшафота я увидел, как со стороны церкви показалась карета, окруженная двойным строем кавалеристов. Карета подъехала. Король сидел сзади, рядом с ним священник.
Людовик вышел из кареты. Народ, теснившийся за кольцом войск, замолчал. Только грохот барабанов!
Он узнал меня и кивнул - так началась наша третья встреча.
Мой брат, руанский палач, подошел к королю и, обнажив голову, попросил «гражданина Капета» снять камзол и позволить связать себе руки. И тут началось - король возмутился и отказался. Брат сказал, что придется применить силу, и двое других моих братьев приблизились к королю.
- Вы осмелитесь поднять на меня руку? - спросил Людовик.
- Вы не в Версале, гражданин Капет. Вы у ступеней эшафота.
Положение спас священник. Он сказал:
- Уступите, Ваше Величество, и вы пойдете по стопам Христа. Он вознаградит вас.
И тогда король молча протянул руки. Я осторожно связал их, не причинив ему боли. Но на этот раз мы поменялись местами - теперь я старался не глядеть ему в глаза…
Священник дал ему приложиться к Образу Спасителя.
И король поднялся ко мне - на эшафот.
- Пусть смолкнут барабаны! - Он повелительно поднял связанные руки.
К моему изумлению, барабанщики выполнили его приказ! Людовик обратился к толпе:
- Французы, вы видите - ваш король собрался умереть за вас. Пусть же моя кровь прольется для вашего счастья. Я умираю невинным…
Ему не дали договорить. Раздались команды, и вновь загремели барабаны. Король пытался еще что-то сказать, но не смог. В одно мгновение мы привязали его к доске. И лезвие гильотины полетело на его голову…
- Отойди в лоно Господа Бога, сын Святого Людовика, - только и прошептал священник.
Всю ночь я не спал - ходил по комнате.
С тех пор картина казни стоит передо мной даже во сне. Все двадцать лет я вижу ее… вижу, как удалялась телега с обезглавленным телом…
Тело короля было брошено в яму с негашеной известью на кладбище у церкви Маделен. Я нашел священника и тайно отслужил заупокойную мессу.
После казни короля - началось! Люди сделались будто безумными. Теперь постоянное пролитие крови стало странной потребностью. Началась новая эра - эра крови, и разверзлась бездонная яма, в которой все они исчезнут. Все, погубившие его…
Со времени казни Людовика гильотина уже не снималась с площади Революции. И две красные балки - кровавые балки! - с висящим топором грозили городу.
Покойный король помогал умирать своим подданным. Я помню дворянина из Пуату, которому я рубил голову. Когда телега остановилась у эшафота, он спросил меня:
- Та ли это гильотина?
Я понял, о чем он спрашивает.
- Та самая. Переменили только лезвие.
И тогда он счастливо улыбнулся, радостно взошел на эшафот, встал на колени и поцеловал то место, где пролилась кровь короля.
Этот дворянин был эмигрантом, рискнувшим вернуться во Францию проведать свою любовницу. Он был и первой жертвой, которую я обезглавил по решению недавно созданного Революционного Трибунала.
Голод, наступление армий неприятеля и ужас перед грядущей расправой заставили друзей Республики сплотиться. Ораторы в Конвенте обещали народу: уничтожение врагов Равенства избавит от всех бед. Террор необходимо усилить!
Так был создан Революционный Трибунал.
Неистовый Шометт, Генеральный прокурор Парижской Коммуны, под пение и яростные вопли, сотрясавшие древние стены Ратуши, кричал в толпу:
- Мы принесем в жертву всех злодеев! И только тогда покой и благоденствие воцарятся в торжествующей Республике!
Я явился на первое заседание Трибунала. Зал был декорирован в суровом духе столь любимого нашей Революцией республиканского Рима. Судьи сидели в креслах, обитых кроваво-красным бархатом, на фоне бюста Брута, вдоль стен, разрисованных античными символами - пучками дикторских прутьев и красными фригийскими колпаками.
Конечно, я присутствовал при избрании Конвентом этих новых революционных судей, которые теперь «не были стеснены никакими формами при производстве дел«и могли»употреблять все возможные средства при изобличении преступников«. Отныне»приговор мог оглашаться в отсутствии обвиняемого и обжалованию не подлежал«, а»все преступления против общественной безопасности передавались в Трибунал».
В Трибунале заправлял общественный обвинитель Фукье-Тенвиль. Он был сух, бесстрастен и признавал только одно наказание - смерть.
Я понял: мне предстоит невиданная работа. И оказался прав. Огрызавшаяся террором Республика отправит на тот свет больше людей, чем все мои предки-палачи, вместе взятые.
Я хорошо приготовился. Старая гильотина была снята, поставлена новая, куда я внес некоторые усовершенствования, чтобы можно было производить больше казней.
Удобное (в двух шагах от площади Революции) кладбище у церкви Маделен, куда свозились жертвы гильотины (и где лежал обезглавленный король), было переполнено. Уже думали о новом кладбище…
И именно в это время один из отцов террора - Марат - был убит ударом кинжала.
В последнее время Марат поднялся необыкновенно. На очередном революционном празднике я видел, как толпа внесла его в Конвент в венке триумфатора. Это был настоящий «друг гильотины». Когда он меня встречал, всегда здоровался с подчеркнутым почтением.
Толпа его обожала, ибо не было его кровожаднее. Он истово ненавидел умеренность, восхвалял массовые казни и провозглашал: «Смерть каждого аристократа приближает наше радостное будущее!» Его имя повторялось народом при всех убийствах и насилиях, затмив имена Дантона и Робеспьера…
В те дни Марат был болен. Омерзительные струпья на его теле воспалились, и он несколько дней отсутствовал в Конвенте. Стараясь унять нестерпимый зуд, он сидел в теплой ванне.
Я был у него - ванна была покрыта грязным сукном, поперек лежала доска, на которой он писал. В ванне он и принимал посетителей.
Шарлотта Корде, девушка из провинции, сообщила ему, что хочет раскрыть заговор врагов Республики. И он ее принял.
Подойдя к ванне, она вонзила нож в грудь Марату.
«17 июня Первого года единой и нераздельной Республики» я получил приговор о казни Шарлотты Корде и, кликнув помощника, отправился в комнату осужденной. Я увидел молодую красавицу. Она сидела за столом и что-то писала. Ее восхитительные светло-каштановые волосы были распущены, она с усмешкой тряхнула ими:
- Я приготовила их для вас, господа!
Мы молча ждали, пока она закончит писать.
Это было ее предсмертное письмо. Она была потомицей Марии Корнель, сестры автора бессмертного «Сида». И, клянусь, великий Корнель был бы горд предсмертным творением своей родственницы. (Я передал письмо секретарю Трибунала, но перед этим, разумеется, прочел его.)
Шарлотта писала, с каким энтузиазмом разделяла она «великие принципы Революции», как»ненавидела ее крайности«. Писала о том, что имя Марата,»который по трупам поверженных жирондистов шел к власти, позорило род человеческий«, о том, что он»непременно разжег бы гражданскую войну своими крайностями«, а теперь»в любимой ею Республике будет царствовать мир«. Она»с радостью отправлялась на небо, надеясь встретить там Брута и других мучеников, пожертвовавших жизнью во имя Свободы»…
Я велел помощнику отрезать ее роскошные волосы, затем подал ей красную рубашку, в которую перед казнью обряжали отцеубийц. Она ее надела.
Нужно было связать ей руки, и я увидел на них кровавые ссадины - следы ударов. Когда ее схватили у ванны Марата, ее били… Она со смехом предложила надеть перчатки.
Обошлись без перчаток. Я умею связывать женские руки и, клянусь, не причинил ей боли.
Наконец мы уселись в позорную телегу. Я приготовил для нее кресло. Она отказалась.
- Вы непредусмотрительны, в телеге трясет.
- Это ведь не очень надолго… - Она улыбнулась и осталась стоять, держась за край телеги. Я поставил перед ней стул, чтобы она могла опираться на него коленом.
Шел дождь, но улицы были заполнены толпой. Оскорбления и грозные выкрики сопровождали ее всю дорогу. Но, осыпаемая проклятьями, она гордо стояла в телеге.
- Народ любил Марата, - сказал я.
- Народ часто любит чудовищ. Но я надеюсь, что эта нынешняя любовь будет недолгой.
Мы были уже на улице Сент-Оноре, совсем недалеко от площади Революции. Здесь в одном из домов жил Робеспьер. Каково же было мое удивление, когда я увидел в раскрытом окне его квартиры трех депутатов Конвента, трех сподвижников - Камилла Демулена, Дантона и самого Робеспьера. Они глазели на приговоренную.
Скоро, скоро повезет и их моя добрая тележка…
