Вячеслав Лейкин - Нет счастья в жизни
– Ну «Последний день Помпеи». А, понял, – засмеялся Леша. – А Светлана твоя, она в курсе?
– Сегодня и выясним.
– Если успеем. Может, хорош штукатуриться?
– Всё, поехали.
Отошла от зеркала, осмотрела себя, удовлетворилась:
– Ах, хороша Наташа. Любишь меня, алкоголик?
– Попробуй тебя не любить.
– Попробуй. Такой П. Д. устрою, дискантом запоешь.
– Вот чума, – восхитился Леша. – Одна хирургия на уме.
Взял торт, пошел за нею следом…
Напрягать домофон, слава богу, не пришлось, как раз из подъезда выходили люди.
– Смотри-ка, впустили. И пароль не спросили, – изумилась Наталья, поднимаясь по лестнице. – За порядочных приняли.
– С таким тортом хоть куда пропустят, – возразил Леша. – Хоть даже в Смольный!
– В Смольный в таких коробках таскают что-нибудь в тротиловом эквиваленте.
Наталья выбрала искомую дверь, позвонила.
Вышла женщина в веселеньком таком передничке, оглядела их, спросила:
– Вам кого?
– Я же предупреждал, – начал было Леша, но Наталья перехватила:
– Кого-нибудь. Мы по этому адресу приглашение получили.
– Вы уверены? – спросила женщина.
– Вполне, – Наталья попыталась протиснуться в дверь – не вышло. Спросила: – Вы что, недавно у них?
– У кого?
– У хозяев.
– Я и есть хозяйка, – женщина потянула дверь на себя. – А вот вас я в первый раз вижу. И, надеюсь, в последний.
– Простите, мы, кажется, ошиблись, – Леша потянул Наталью за рукав. – Пошли отсюда.
– Да уж, пожалуйста, оставьте нас, – подхватила женщина. – Мы ждем гостей, порядочных людей. А тут вы со своим идиотским тортом.
Тут уже и Леша смутился не по-хорошему:
– Не понял, почему это наш торт идиотский? Вы его даже не видели.
– Достаточно взглянуть на ваши физиономии.
– Ты на свою-то взгляни, халда немытая! – закричала вдруг Наталья.
Из дверей вышел мужчина. Степенный такой, окладистый:
– Что за шум, а драки нет? Кто эти люди?
– Вот! – закричала женщина. – Пришли какие-то! Я их в первый раз вижу! Может, к тебе?
– Что вам угодно, господа? – спросил возникший окладистым таким голосом.
– Мы ошиблись. Мы уже уходим, – засуетился Леша. И тихо Наталье: – Пошли, что ли, горе мое.
– Нет, не уйдете! – закричала женщина. И к мужчине: – Она халдой обозвалась! Да еще и немытой!
– Что значит – халдой? В каком смысле? – мужчина начал закипать.
– Так, – вступилась умолкшая было Наталья, – сейчас еще этот пень начнет выступать.
– То есть как это – пень? Позвольте, господа, но всему есть пределы.
– Всё, уходим! – закричал Леша. И к Наталье: – Ты с ума сошла.
– Куда? Не выпускать, – заверещала женщина. – В милицию будем звонить. Они на разведку пришли. Выглядывают, нельзя ли пограбить.
Наталья аж подпрыгнула:
– Что у вас, убогих, грабить-то? Потом от клопов не отскрестись!
Женщина с криком: «Да я тебя, тварь, за клопов и умою, и урою!» – бросилась на Наталью.
Мужчина поймал ее за плечи, отодвинул к дверям и повернулся к Леше:
– Ну вот что, срочно забирайте ваше сокровище и проваливайте!
– Да мы бы с нашим сокровищем давно бы к чертовой матери…
– И торт забирайте! – женщина почти уже за дверь ушла и вдруг снова выскочила: – Дышать тяжело!
– …Если бы не ваше сокровище, – продолжал Леша, тыча пальцем в ненавистный передник.
– Твою жену пальцем тычут, а тебе хоть бы что!
– По какому праву, милостивый государь, – зарычал мужчина совсем уже как-то не окладисто, – по какому праву вы тычете мою супругу пальцем?
– Да кто ее тычет!? Кому она нужна?! Твое сокровище, ты и тычь!
Мужчина схватил Лешу за грудки и сообщил ему почти интимно:
– Не захотел уйти в дверь, сволочь, сейчас вылетишь в окно.
– Натка! – радостно закричал Леша. – Возьми у меня торт! Я сейчас сделаю этому уроду козью морду!..
Супруга «урода» неожиданно бурно всхлипнула, всхрюкнула даже, уткнулась лбом в стену возле дверей, и плечи ее затряслись, ходуном заходили.
– Готово дело, истерика. Доигрались, – сказал мужчина, отодвинул Лешу в сторону и пошел к жене. – У твоей то же самое, – показал он на Наталью, которая, присев на корточки, тоже вела себя малоестественно: вроде бы всхлипывала, заливаясь слезами и при этом как бы хохотом давилась.
Леша подошел, поднял ее, торт на пол поставил, стал ей слезы платком промокать.
– Успокойся, зайчик. Не стоят они… Пойдем. Нас люди ждут.
– Никуда мы… Не ждут… Мы правильно… – выталкивала Наталья малораздельные звуки, хохоча и всхлипывая.
– В каком смысле?
– Потому что это Светка и есть.
– Какая Светка? – совершенно поразился Леша. – А угрюмый?
– А угрюмый… Помпеев… скорее всего.
Помпеев, уже не угрюмый, а смущенный, подходил к Алексею, протягивал руку:
– Простите грешного. Ну дуры бабы, подлые, скверные дуры. Но разыграли, следует заметить, качественно.
Светлана, не снеся восхищенья, упорхнула в дверь. Наталья постепенно возвращалась в себя:
– Лешенька, милый, не сердись. Ну отвыкла я от ее штучек.
Леша молчал. Руку Помпееву пожал, тот ушел, а Леша молча следил за тем, как Наталья пытается его уравновесить.
Вышла Света, уже успокоившаяся, стала звать в дом. Наталья, увидев ее, снова присела, захлебнувшись хохотом. Леша поднял с пола торт, неторопливо освободил его от бечевок.
– У Чаплина в старых фильмах, – сказал он ровным голосом, даже как-то врастяжку, – когда не хватало смеха, извлекали откуда-то торт и пускали его в дело. Вот так примерно, – и он надел коробку с тортом прямо Наталье на голову.
До плеч продавил.
И запрыгал по лестнице вниз, резко вдруг повеселевший.
Интервью
Молодая журналист (М. Ж.):
– Мне говорили, что вы неохотно соглашаетесь на интервью.
Вопрошаемый автор (В. А.):
– Почему же, очень даже охотно. Нелишняя возможность увидеть себя со стороны.
М. Ж. Вам это интересно?
В. А. Мне это небесполезно. 10–15 минут или страниц публичного позора, и ты имеешь возможность в очередной раз откорректировать свой… как бы это точнее?
М. Ж. Ум?
В. А. Увы, в мои срока ум уже не корректируется. Слишком жесткая система. Как протез.
М. Ж. Тогда характер?
В. А. Скорее, стиль. Стиль дачи интервью… Помню таблички на станции переливания крови «дача крови», «забор крови». Чудовищный язык. Если я даю интервью, как сей процесс называется? Или беру. Бранье? Взятие?
М. Ж. Интервьюирование.
В. А. Ах да, действительно. Вот это самое и совершенствуем. Хочется, знаете ли, быть не только непошлым и ненавязчивым, хочется, я бы сказал, некоторой взаимности. Любопытства хотя бы…
М. Ж. Взаимность я вам гарантирую. Публика любит людей вашего плана.
В. А. Интересно, какой же это у меня план?
М. Ж. Ну, вы общительный, подвижный. И потом, вы – человек судьбы.
В. А. Так, что-то новенькое. И что же это, по-вашему, значит – человек судьбы?
М. Ж. Я не понимаю, кто у кого берет интервью.
В. А. И в самом деле… Ладно, я полностью к вашим услугам. Спрашивайте.
М. Ж. Вы давно пишете стихи?
В. А. Каждый раз забываю, как я отвечал на этот вопрос в прошлый раз.
М. Ж. Возможны варианты?
В. А. В том-то и штука. Начиная фразой, сулящей тонкое наслаждение начинающему эстету: «Я пишу давно», и кончая неопределенно-уклончивым: «Смотря что называть стихами».
М. Ж. А что вы называете стихами?
В. А. А всё, что пишется в столбик или еще как-нибудь замысловато и составляет книги, на которых как раз и значится – «стихи». Это с определением поэзии возникают трудности. У всех. За исключением разве что Пастернака, у которого «Это – круто налившийся свист, Это – двух соловьев поединок» – и пошла-поехала…
М. Ж. Вы так и не ответили…
В. А. Давно ли я пишу стихи?
М. Ж. Да.
В. А. Правильно было бы начать искомый отсчет с того времени, когда я вдруг – именно что вдруг – ощутил некоторую ответственность за свои сочинения.
М. Ж. Ответственность? Перед кем?
В. А. Перед собой, перед людьми, наконец, перед Богом, о котором имею самое невинное и приблизительное представление… Просто раньше любое лыко было в строку, все ляпалось на живую нитку, не было ощущения обязательности сделанного. Обязательным было неистребимое – сродни похоти – желание что-нибудь запечатлеть на листе бумаги, по возможности в рифму и поразухабистее.
М. Ж. И все-таки – простите, ради бога, мою настырность и непонятливость – я никак не могу уловить, что это за ответственность такая. А главное, перед кем.
В. А. Попробую объяснить. Авось, да и сам наконец пойму. Видите ли, когда долго упражняешься в одном и том же, возникает – скажем так – сумма навыков, приемов и, как следствие, появляется ощущение уровня, ниже которого невозможно. Критерий некий устанавливается. Им и руководишься. Вот тут и появляется – ну хорошо, не ответственность – действительно кто нам указ? – а страх безнаказанности за содеянное.
